Пастух своих коров

Уныло и несильно
Трясет сосну трясина
Озябшими руками
В намокших рукавах.

В густом болотном мраке —

Рукопожатье рака,
И мокрое дыханье
Простуженных коряг.

Тряси, тряси, трясина,

Засасывай осину,
Мохнатыми губами
Пощипывай туман.

И ненароком выпей

Глубокий голос выпи,
Утерянные перья
Клади себе в карман…

— Что ж, вполне великодержавное язычество. Вам привет от Павла Васильева. Помните: — «Тоской набух тугой сосок волчицы»? Нет, право, эти «утерянные перья», я, с вашего позволения, положу себе в карман.

«Сама нежность», — подумал Петр Борисович.

— Правда, — продолжал Серафим Серафимович, — плагиат на Павле Васильеве не заканчивается. Как там — «Тряси, тряси, трясина» — это вроде: «Пора, пора, порадуемся», или, еще лучше: «А пока, пока, по камешкам…»

— Ну, это кто у кого спер. Моя трясина написана гораздо раньше.

— Серьезно? — Серафим Серафимович отхлебнул, сверкнул умным глазом. — Я думал, столько не живут.

— Гадина вы, — засмеялся Петр Борисович, — я ухожу в другую стаю.

— Неужели?

— А вот: — это Маугли.

Я чувствую в себе изъяны,
И с ними в джунглях мне не место:
Я престарелым обезьянам
Стал уступать на ветке место.

И помню: ранним утром серым

Я вдруг заметил — у пантеры
Такие желтые глаза,
Как эти желтые озера.

О, за повадки фантазера

Меня вы вправе растерзать.
Я ничего не говорил вам,
Лишь выть хотелось и плясать…

Увы, на языке зверином

Нельзя поэму написать!

Я ухожу в другую стаю —

За сто шагов, в другую стаю.

— Сколько вам было лет? Двадцать три? Что ж, вполне переходный возраст. И вы действительно уступали место старым обезьянам? А говорили — поражает отсутствие иронии. Этот мальчик далеко пойдет. Я имею в виду Маугли, конечно. А вы заметили — где смешно, там и до афоризма недалеко:

— «Увы, на языке зверином нельзя поэму написать!» Скажите, пожалуйста!

— Это тот пацан, что с волками жил? — осторожно спросил Савка. — Так это очень может быть. Вот летось приходил мужик из Галузина, так он…

— Простите, Савва, — перебил Серафим Серафимович. — У меня мысль, как бы не забыть. Что у вас появилось, так это другое дыхание. Может быть, это за счет четырехстопного ямба. Так или иначе, получилась взволнованность и предчувствие обретения нового качества, может быть, и языка… Да. Смешноватое стихотворение.

— Кстати, об афоризмах, — хмыкнул Петр Борисович, — вот тут четверостишие — сплошной афоризм:

Необходима грация змее:
Гнилые пни — недоброе соседство, —
Легко загнать занозу прямо в сердце,
Когда его волочишь по земле.

— Ну, знаете, — рассердился Серафим Серафимович, — вкус, конечно, последнее дело, но не до такой степени. Прямо Омар Хайям какой-то. Болотный.

— Да мне самому теперь забавно. Вообще, чем больше мне стыдно за того молодого человека, тем он мне больше нравится. Хорошо, наверное, что он не остался поэтом. Художники — народ более крепкий, более материальный что ли. Картина, какой бы она ни была одухотворенной, вставленная в хорошую раму, становится едва ли не мебелью. Живописец — свой парень, он обязательно потрафит тебе — если не рисунком, то цветом, если не цветом, то композицией. Он с равным успехом может приблизить тебя к истине, а может и отдалить. И зритель в любом случае в выигрыше. Безотходное производство. А поэт обязан «истину царям с улыбкой говорить». С улыбкой, заметьте. Скажешь без улыбки — покажешься неприятным, а главное — не поверят. Скажешь со смехом — а цари только этого и ждут: — Заходи, шутом будешь. А с улыбкой — опасное это занятие, не каждый пойдет на это. Затем: слово, войдя в одно ухо, прежде чем выйти из другого, вынуждено пройти по извилинам, как теплый воздух в сложном дымоходе, согревая и проветривая, тогда как параллельно расположенные глаза только собирают зрительные образы, которые залеживаются где-то на дне затылка, преют, и исторгаются впоследствии, искореженные, в виде сновидений.

— В вас умер патанатом, — заметил Серафим Серафимович. — Однако, продолжайте.