Пастушка Анка

Право, я и сам не пойму. Вольготно мне жилось у хозяина моего, мельника Триши. Ловил я мышей, шатался в зарослях у реки, а то, бывало, заберусь на старую вербу и любуюсь рыбкой, что в омуте плещется. Мяу! Рыбу я люблю ужасно, но воды боюсь — ужас! А на сушу рыбу никак не выманишь. Чем только я её не соблазнял: и сало сулил, и колбасу, и такого наобещал, чего и у самого нет. А то ещё говорю: иди, мол, сюда, мне надо кое-что тебе на ушко шепнуть. Не клюнула. Даже отвечать не стала. Не верит. Пялит на меня свои круглые глаза и хвостом вертит. Эх, до чего ж она хороша!

«Как же ты всё-таки в мешок попал?» — снова спрашиваете вы.

Как да почему! Откуда я знаю? К примеру, пропадёт на мельнице что-нибудь съестное — дед сразу на меня думает. Мяу-мя-а-а-у! Дедушка, дорогой, ведь несправедливо это! Вор я, что ли? Это я-то! Да у меня и мысли такой не бывало — украсть. Иной раз только подойду к салу, усами его ощупаю — и хоп!. Нет его, будто и не было. И куда оно девалось, сам чёрт не разберёт! А дед Триша тут как тут:

«Иди-ка сюда, разбойник усатый. Где сало?»

«Мыши, — говорю, — стащили».

«Что ж ты его не отнял?»

«А я отнял. Вот оно, я его в живот упрятал», — отвечаю я, а дед меня же — берёзовой хворостиной: раз, раз!

И ведь ни за что ни про что. Откуда ж я могу знать, как это сало у меня в брюхе очутилось?

Или, например, поймал как-то дед Триша рыбку. Я только понюхать хотел, подошёл только. И вдруг — вот так чудо! — я бегу через двор, а рыба — у меня в зубах. Потом не успел я и глазом моргнуть, а рыбы уже нету. То ли съел я её, то ли ещё что, и сам не знаю, честное слово…

И с сыром — то же. Исчезает, лишь только тень моя на него упадёт. Чем же я виноват? Почему он не бежит от меня, как мышь, а сам ко мне в рот лезет? Вот я, например, не кидаюсь же в пасть злодея и блохолова Жучи. И пожалуйста: по сей день шкуру сберёг в целости и сохранности.

Однако куда всё-таки везёт меня мой дед?.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Мельница, на которую и солнце не глядит. От куриной печёнки до слоновьей печени. Запахи незнакомой корчмы

— Да, деваться некуда. Убить его, озорника, и дело с концом! Ворюга паршивый! Ведь до того обленился, что мыши из его усов косички заплетают, а он — хоть бы что!

Но как ни ругался дед, а всё жаль ему было усатого мурлыку, единственного своего дружка на одинокой и пустой мельнице.

Тришина водяная мельница стояла далеко от села, как раз у входа в ущелье, такое тесное и мрачное, что сюда солнце даже в полдень не заглядывало. Так что и деду и коту приходилось определять время по самым точным в мире часам — как живот подскажет, что обедать пора, так Триша и говорит:

— Тоша, давай обедать. Солнце, наверно, уже за гору перевалило.

Крестьяне, если у них спрашивали, как пройти на мельницу, отвечали обычно так:

— А, мельница дяди Триши?! Это там, где черти ночуют, где ещё не рассвело, а уже смеркается, там, где дорога заблудилась и в ущелье за мельницей без следа пропала. Идите по следу собачьего князя Жучи — как раз туда и попадёте.

И правда, крестьяне ходят на мельницу редко. Зато собачий князь наведывается туда каждодневно, чтобы устроить засаду на кота Тошу. Пёс точит на него зубы из-за какой-то печёнки — то ли куриной, то ли телячьей.

За давностью никто уже не помнит, какая она была, но обида не забывается! Сначала Жуча утверждал, что печёнка была куриная, на другой год он заявил, будто она — свиная, на третий — печёнка стала уже телячьей, на четвёртый — превратилась в воловью.

А если ссора не прекратится, то в один прекрасный день мы, наверно, увидим, как за Тошей несётся Жуча и вопит:

«Отдай, ворюга, слоновью печень!»

Да, одиноко жилось дедушке Трише, и неудивительно, что очень он любил кота, единственного своего друга-приятеля. Легко ли это — взять да и бросить его в реку!

— Ржа ржавая! — снова заскрипел дед, обращаясь к мешку. — Из-за твоего кошачьего бесстыдства остаюсь я на всём белом свете один-одинёшенек. Но не миновать тебе омута, за тем и еду!

— Почему ж ты не утопил меня возле мельницы? — грустно осведомился из мешка кот. — Бултых — и нет Тоши!

— А потому, что очень буду я тосковать, глядя каждый день на твою могилу.

— А зачем гоняешь из-за меня осла? Закинул бы мешок за спину и шагал бы.

— Эх, Тоша! Да ведь за тобой столько водится всякого воровства, разбоев и жульничества, что даже возом не вывезешь. Я и так мелкие твои грехи дома оставил, чтобы осла не перегружать.

Неизвестно, сколько бы ещё времени вёл дед свою беседу, но вдруг из мешка раздался кошачий вопль:

— Стой! Запах чую! Волшебный запах жареной рыбы!

— А на меня вроде винным духом пахнуло, — откликнулся дед. Наверно, корчма близко.

— А до меня будто аромат горного сена долетел, — вставил слово осёл. — Значит, при корчме и конюшня имеется!

— Ну, герои, вперёд! — лихо скомандовал дед Триша.

— Передние и задние ноги, бегом марш! — проревел осёл.

— Мешок, не мешкай! — фыркнул кот.

И повозка с дедом и мешком, подняв облако пыли, скрылась за поворотом.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ