Пастушок

– Изволь, – осклабился поп, сойдя со ступенек и низко кланяясь гусляру. Но, как только тот поравнялся с ним, направляясь к двери, Кирилл вдруг его схватил и начал давить, чтобы кости треснули. Весил поп почти как племенной боров – десять пудов. С трудом Даниил поднял эту тушу, дав ей сперва по печени, чтоб отлипла да не барахталась, но зато уж от удивления шандарахнул её об землю изо всей силы и без зазрения совести. Вся часовенка содрогнулась, а на земле распластался труп в десять пудов весом.

Но рано было Даниле победу праздновать. Вдруг увидел он, что к его коню бегут половчата, готовя петли арканов – хотят буланому ноги спутать. И уже начали спутывать, когда воин вскочил в седло и стал жеребца ремённою плёткой между ушами охаживать. Конь заржал, взвился на дыбы, запрыгал как бешеный. Все его четыре ноги из арканов выпростались, Но всадник на этом не успокоился – бил и бил коня семихвостой плёточкой. Половчата бросились врассыпную. Тут понял конь, чего от него хотят – каждого догнал да измолотил копытами до смерти.

Повернувшись опять к часовенке, Даниил увидел перед собой нового врага, страшного. На коне Михаила Склира сидел, блистая кольчугой и золотой серьгой в одном ухе, улыбчивый и любезный варяг по имени Ульф. Данила не раз встречал его на пирах у князя Владимира.

– Вот спасибо тебе, что убил попа! – усмехнулся Ульф, обнажая меч, – он был глуп и жаден до неприличия. Патриархом Кириллом себя назвал, рожа гнусная! Поучил ты его бороться. А теперь я тебя поучу сражаться на саблях!

– У меня были учителя хорошие, – возразил дружинник, и, вынув саблю из ножен, погнал коня прямо на варяга. Сшиблись они. С булатных клинков полетели искры. Скрежет и звон поднялись до самых небес, и солнце зажмурилось. Этот бой был очень тяжёлым для Даниила – викинг не уступал ему силою и проворством, а опыта имел больше. Беда случилась бы с гусляром, кабы не одно обстоятельство: конь под викингом был чужой. Он не так старался для своего наездника, как буланый конь Даниила.

За поединком следили, высунув головы из часовни, Михаил Склир и Ахмед. Рахман всё ещё сторожил Евпраксию. Но, когда варяг с разрубленной головой свалился на землю и победитель, спрыгнув с коня, бросился в часовню, его там встретили трое. Не до Евпраксии стало им.

Теснота мешала сообщникам. Михаил хотел ударить врага мечом, но так размахнулся, что меч его зацепился за цепь светильника, а дружинник не сплоховал – выпустил ромею кишки. Ахмед и Рахман, приняв во внимание тесноту, вынули не сабли – кинжалы. Но не учли того, что на Данииле – кольчуга, работать против него кинжалами нелегко. Им даже не удалось его ранить. Рахману он отсёк руку, затем пронзил ему горло над стальным панцирем, а могучую руку Ахмеда перехватил, выкрутил, сломал, потом взял турчина сзади за шею да и расколотил ему лоб о каменную плиту. И всё было кончено.

Конь за дверью призывно ржал, тревожась за своего хозяина. Не успел гусляр слегка отдышаться и обтереть клинок сабли полою плаща патрикия, как из подпола поднялась Евпраксия. Необычным был её вид. На её лице не возникло страха при виде трупов и крови. Она не плакала. Она молча смотрела глазами тусклыми и холодными, как луна. Вложив саблю в ножны, Данила бросился к ненаглядной своей Забаве. Опять начав задыхаться, он подхватил её на руки. А она тоненькой рукой обняла его шею так, что он сразу понял: её спокойствие – нездоровое. Что-то с ней приключилось минувшей ночью. Что-то ужасное. Потому и нет у неё сейчас ни малейшей радости.

На столе стояла большая чаша с красным вином. Его привозили для причащения. Вновь поставив на пол Евпраксию, Даниил приказал ей выпить. Она с покорностью осушила чашу до дна. И всё вдруг пошло на лад. Сначала на её бледном лице появилась слабенькая улыбка, потом – румянец. Ясными, как лазурь, глазами Евпраксия поглядела на Даниила с нежностью. И – припала к его груди.

– Даниил! Как страшно кричала ночная птица! Я думала, что она предсказывает беду. А ведь оказалось, что она счастье мне предсказала! Любимый мой! Нет, не надо больше брать меня на руки! Сама выйду. Ой, сколько крови!

– Это всё кровь проклятого Змея Горыныча, – объяснил Даниил. Евпраксия улыбнулась. И они вышли, трепетно взявшись за руки.

Утро было ещё очень-очень раннее. Зеленела, шумела на ветру степь. Бескрайняя степь. По ней пробегали тени перистых облаков. Травяное море! Волны ковыльные! Рай пчелиный! Свистели и щебетали птицы. Конь Михаила спокойно щипал траву около колодца. Буланый конь, убедившись, что всё в порядке с хозяином, стал от радости бить по земле копытом. Мельком лишь поглядев на трупы священника и варяга, Евпраксия обратила своё пылающее от счастья лицо к лицу Даниила и положила руки ему на плечи. И солнышко веселилось, глядя на их неистовый поцелуй. И медовый ветер пел звонче, сладостнее. И кто-то ему из дальнего далека не то подпевал, не то весело подыгрывал на свирели. Кто? Ржанка? Иволга? Или пастушок Лель, которому стало радостно за влюблённых?