Пастырь Добрый

   И самые эти песнопения, исполняемые от чистого сердца, и все внешнее убранство храма, в котором так отражается внутренняя любовь к нему, и эта залитость светом, пронизывающим всю пасхальную атмосферу, — все это вместе взятое красноречиво свидетельствует о том величии внутреннего богослужения, которое здесь совершается, живым выражением которого является сам Батюшка о. Алексей, — эта воплощенная христианская любовь, радость и действенность.

   Литургия кончается. Батюшка выходит с крестом и мощно, дерзновенно, «по–мечевски» осеняет им паству.

   «Христос воскресе!», — гремит заключительный аккорд его богослужения, и чувствуется, что этот аккорд врезается не только в души молящихся Маросейки, но и всей России, может быть всей вселенной, — он силою Креста Христова, через рассечение мечом любви отца Алексея сердец людей и всей твари, доходит до самых отдаленных тайников души, расплавляет до последней все оболочки окутавшего ее греха, и уже не устами, но всей сущностью бытия вызывает ответное: «Воистину воскресе!»

   За праздниками настали будни, началась обычная жизнь: университет, лаборатория, паровичок, «Петровка» и снова университет, — но к ним прибавилась Маросейка, — потянуло к церковным службам.

   9–го июля попал на вторую исповедь к Батюшке. Снова тот же вопрос: «Веруешь ли в Бога?» Я не знал, что Батюшка задает его часто. Напоминаю о своей первой исповеди. На этот раз исповедь идет покойнее; осаждаю Батюшку рядом вопросов. Батюшка благословил меня оставить погоню за двумя зайцами и вместо совмещения университета и Петровки остановиться на последней, потому что в Университете больше теории, а Петровка ближе к жизни. «Все будете сыты», — заключил Батюшка. За счет несоблюдения строгости поста внешнего (в пище) советовал углублять духовный: молитву, борьбу со страстями и т. п. Благословил читать Иоанна Лествичника [23] и Духовный Алфавит Димитрия Ростовского[24], о которых я спросил Батюшку, и кроме них посоветовал читать «Псалтирь» Ефрема Сирина [25].

   При вопросе о занятиях в Христианском (студенческом) кружке Батюшка благословил продолжать их, хотя спросил: чем мы там занимаемся. Я ответил, что разбираем Евангелие. Батюшка, осторожно подходя ко мне, дал понять, чтоЦерковь смотрит не совсем так на Евангелие, как кружок; он указал, что Евангелие надо разбирать под опытным руководством. Только после уже я понял, как это верно, а тогда возразил, что мы и разбираем с «руководителями». — «Надо больше заниматься деланием, — добавил Батюшка, — а поменьше словопрениями». Уже порядочно спустя, когда я ближе подошел к Церкви, и на Христианский кружок у меня не стало хватать времени, Батюшка благословил оставить его. Исповедываться для начального укрепления Батюшка благословил каждый месяц.

   Борьба с грехом шла, но уж слишком расслабла от него душа, и страсть болезненно побеждала. Исповедью перед Батюшкой раскрывалась налипшая грязь, а он снова очищал ее и бодрил, вливая свежую струю воздуха в смрадное вместилище греха.

   В третий раз на исповеди 13/26 августа Батюшка посоветовал читать во время обуревания помыслами молитву Иисусову, читать духовные и другие интересные книги и т. п.

   По молитвам Батюшки месяц прошел сравнительно благополучно, и на четвертой исповеди Батюшка очень быстро отпустил меня, так что я даже удивился: хотел было ему о чем–то сказать, а он уже начал разрешительную молитву (это было 17/30 сентября). Пятая исповедь 5–го ноября н. ст., а 9.ХI был у Батюшки на совете дома. К сожалению, ничего я не записал. Помню, Батюшка лежал, а я сидел возле него в кресле. Заходил разговор о домашних и т. д.

   Шестая исповедь — пятница перед Рождеством Христовым 23.ХII.1922 г. На душе опять тяжело. Хотел пойти несколькими днями раньше, но не пришлось. Читал много Златоуста о покаянии и грехе. Было состояние сознания сильной греховности и в то же время состояние уныния. О последнем я сказал Батюшке. После Рождественских часов (они были в семь часов утра) при помощи отца Сергия попал к Батюшке. Он опять лежал в постели. Рассказал ему о своем унынии и общем духовном состоянии. Батюшка утешил и очень много мне всего говорил. И вот с этой постели, из чуткого сердца больного старца полился бальзам утешения.