Пастыри чудовищ. Книга 3

Она не помнит, для чего борется и почему старается выгребать. Но в морях бывают маяки и бывают спасательные шлюпки, с которых окликают утопавших, и если продержаться достаточно долго — её, наверное, позовут…

Кто только может позвать её? Варги не вьют гнезда. Отступникам положено тонуть в одиночестве. В мире, где есть лишь охотники и жертвы — есть ли кто-то, кто будет искать тебя, безымянную, обнажённую, затерявшуюся в бескрайнем море?

Покой бездны внизу тянет и манит, но она упорно, выбиваясь из сил, рвётся обратно в штормовое море, будто к чему-то родному и дорогому. С болью в сухожилиях пробивается через толстое покрывало крови, поднимает над ней подбородок и делает полвздоха…

Молния пронизывает её. Мгновенное, жгучее ощущение в венах, в нервах, в крови — и бескрайнее море скорбно вскрикивает: «Смерть варга!» — вздымается, закручиваясь безумной воронкой.

Она ещё пытается удержаться и барахтается, как тонущий щенок кербера — но вокруг алый вир крови, вир тащит в солёную глубину, и нечем дышать. И всё переворачивается и перемешивается: мёртвая женщина совсем рядом кричит ликующе: «Меня заполнили! Заполнили!» — а её тенями окружают другие, в капюшонах и с разрезанными ладонями, и их много, ладоней и капюшонов, а вязкие капли текут на землю: пришла пора поохотиться и стать высшим звеном.

Глаза у неё широко раскрыты, и в них холодными весенними ручьями вливается всё новое: вода наполняется серебром — и в неё погружается ладонь, и белая ладонь лежит на древнем Камне — и всё вокруг тоже полнится серебром, волосы и одежды фигуры, которая стоит в высокой башне, а сам Камень мёртв, тёмен и неподвижен, а на закованной в серебро иве распускается одинокий росток.

Земля сотрясается — и другая башня падает на землю в дыму и в пыли; корчится на земле человек с перерезанным горлом, и идёт страшный бой в выстывших ледяных пещерах — где люди, в крови которых серебро, дерутся с детьми. И непонятно, за кем победа.

Она задыхается, погружаясь в алый, безумный хаос видений, и выгибается и их путах, пытается сделать вдох, но они льются в неё вместо воздуха: мальчик рисует бабочек на стенах своей темницы, а кто-то стоит в коридоре, но это совсем не бабочки там на стенах, это фениксы, от огня фениксов полыхает город с красными и зелёными крышами, а один феникс горит в небе как знак, и сквозь его огонь идёт человек — и сам обретает крылья.

На это смотрит древний старик в окружении внуков — и шепчет помертвевшими губами: «Остаюсь человеком». А рядом умирает женщина, соединяя смертный и детский крики, потом детский крик становится громче, ярче…

Кричит мальчик на залитой алыми потоками белой площади. Под беспощадно-синим небом — белое, алое и синее сомкнуты намертво, связаны, как смерть, катастрофа и детский крик. Крик режет слух, расходится волнами, идёт сквозь годы — и она пытается уловить, что там, в этом крике… «Умрите!» — или какое-то другое слово, это почему-то очень важно…

Но крик перебивается плеском волн, а плеск волн — звуками музыки. Музыка порождает огонь — и вот загораются небеса, а потом и весь мир, и застывает фигура над пропастью — словно пытается отыскать кого-то, и плещет в ответ огню море — и огонь и море одинакового, сумасшедшего, василькового цвета.

Потом приходит белый росчерк — это бежит куда-то белая лисица, а может, кот. Мёртвая женщина обнимает белого зверя, будто желая защитить от кого-то, а тот, кто наблюдает за этим, поворачивается (опять серебро, только в волосах) и говорит: «Вы попытаетесь спасти всех» — будто обвиняя…

Всех спасти нельзя. Иногда не можешь — даже себя. Она знает это не пытается бороться больше — опускает руки и погружается в холодную ласку солёной бездны. Всё дальше и дальше от отчаянного зова с поверхности.

«Пастырь».

Не тот зов. Этот давит грудь, врастает под кожу, этот наполнен безумием и голосом тлена.

«Ты не можешь уйти, Пастырь. Ты дала мне клятву».

Клятва… натягивается и удерживает её, как пуповина, не даёт опуститься на дно тёмных шорохов и слепых путей. Она клялась отозваться, кому?

Зов доносится вновь, теперь уже громче, а внизу, в темницах бездны, таится что-то страшное, и Гриз смотрит в серебристые бельма, в силу, которая задержала её здесь.

«Ты не можешь уйти, Пастырь. Потому что тоже слышишь».

— Гриз! Услышь меня, Гриз! Отзовись!

Если ты упадёшь — подхватит ли кто-нибудь? Если ты обернёшься…

Она падает — и она оборачивается — и внутри бездны слышит глухие удары. Словно что-то огромное колотится, пытаясь выйти на волю. И каждый удар порождает звук, и звуки складываются в зов, который неотвязно звучит из глубин.

«Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…ди! Ос…во…бо…»

Зов пронизывает бездну, разливается по смутным тропам, и отзвуки зова — в крике мальчика на выпачканной алым площади, в безумии животных, в криках «Меня заполнили», и его отметку несёт варг, идущий в пламя, и зов прорастает в того, кто сам прорастает во все сосуды своего пламени, он — во всех и во всём…