Пасынки

…Турки повели себя вполне предсказуемо: едва Миних передал через парламентёра требование либо признать власть императора всероссийского, либо покинуть укрепления, стали взывать к мирному договору четырнадцатилетней давности. Мол, это не подданные султана его нарушали, а грязные ногаи. С ними, мол, и разбирайтесь за набеги, а мы не при чём. Петра Алексеевича подобные отповеди всегда приводили в бешенство. Ответил он, как обычно в таких случаях, через слово поминая чью-то мать, но парламентёру, во избежание недоразумений, ничего из его пламенной речи не передали. Так и ушёл янычарский ага без ответа и новых требований. Поскольку конкретных сроков, вроде «даём три дня на раздумья», никто не озвучивал, обе стороны готовились к сражению спешно. Хотя гарнизон Ор-Капу был давно извещён о приближении русской армии, но всерьёз это до сих пор не воспринимали. Два неудачных похода Василия Голицына и Прутский конфуз Петра Алексеевича приучили турок к тому, что возглавляемого высокими персонами войска можно не опасаться. А зря. Бомбардир Михайлов был из тех, кто извлекает уроки и из побед, и из поражений.

Начало штурма турки банально прозевали: никто из них не мог представить, что можно тёмной ночью спуститься в ров и взобраться на двадцатисаженный вал, используя в качестве инструмента рогаточные копья, штыки и всё ту же чью-то мать. Когда османы спохватились и пошли сбрасывать неприятеля обратно в ров, этого самого неприятеля на валу оказалось слишком много. Закипел рукопашный бой. Атакующие ухитрились даже пяток пушек на вал втащить и начать обстрел неприятеля. Из крепости и одной из башен открыли ответный огонь, быстро утихший, когда до турецких топчи[63] добрались альвы Геллана. Пётр Алексеевич по здравому размышлению отказался повторить азовскую операцию, справедливо считая, что здесь турки будут настороже, и есть риск лишиться отменных диверсантов. Куда больше шансов на успех у подразделений Геллана было в горячке боя… Словом, Ор-Капу сдалась не более, чем через полчаса после начала боевой фазы штурма. Янычар, открывших огонь, вырезали подчистую. Пощаду дали тем, кто сдавался без боя.

Дорога в степной Крым была свободна.

…На какой-то неуловимый миг она даже обрадовалась, что не растеряла умений лесного воина.

Всего одно неосторожное движение, выдавшее намерения — и вколоченный до уровня инстинкта выживания навык швырнул её ничком на траву. Инстинкт матери сработал одновременно: Раннэиль, уже в падении, сбила с ног мальчишек и с силой прижала к себе. Петруша, было, дёрнулся, и только затем притих, зато меньшенький застыл неподвижно, как настоящий маленький альв.

Там, где только что стоял Петруша, в тонкий стволик деревца воткнулся нож.

Лиассэ словно растворилась в воздухе. Только что была рядышком, болтая с ними и не забывая оглядывать окрестности, и нет её. Значит, подруга начала действовать.

— Мама, ты чего? — испуганно зашептал старший.

— Тише, сыночек, тише…

Два вскрика, глухой удар — словно мешок с чем-то тяжёлым с силой бросили на землю. Короткая возня, шорох потревоженных веточек. И, наконец, злой голос Лиа из-за кустов:

— Ловкий, зараза… Старею, что ли? Давно мне уже шкурку не портили.

Раннэиль поняла: если подруга заговорила, значит, опасность миновала. Можно подниматься. Итак, кто это решил побеспокоить гуляющую в Летнем саду императрицу?

Двое, в бессознательном состоянии и аккуратно связанные подругой-телохранительницей собственными поясами. Лицами в траву.

— Увела бы ты мальчишек, — Лиа, зажимая ладонью распоротое предплечье, сердито пнула одно из бесчувственных тел. — А я бы тут порасспросила этих красавцев.