Патриарх Никон

   — Я было хотела выйти замуж за князя Пожарского, тогда иное бы дело... Как Морозова Феодосия, я залучила бы к себе и монахов, и монахинь, и попов, и тогда я бы их уничтожила... Теперь что? Сиди в тереме и гляди, как его пытать, мучить, терзать будут. И за что? За то, что спасал два раза Русь от чумы; за то, что создал воинство; за то, что забрал и почти уничтожил Польшу... что присоединил Малую и Белую Русь... И это за спасибо. Теперь ничего не остаётся ему, как только бежать и бежать скорее в Малую Русь... в Киев.

   — Не поедет он... знаю я его... Как придётся до дела, он скажет: бежать, значит им уступить, преклониться перед ними... нет — останусь, и останется, — заплакала инокиня. — Я хочу переговорить ещё с царём.

   — Поговорить-то можно, но теперь ничего не будет... Царица с Анною Петровною живут душа в душу, и на устах у них, в головах и в сердце — святители Павел да Паисий, Паисий и Павел. Видела ты эти подлые рожи?.. Оба точно бабы в рясах, да с бородами, и чудится мне, точно щёки у них нарумянены... Да что ни слово, то и лесть... А братец мой уши развесит, да слушает их. Государево дело гибнет.

   — А царица что?

   — Царица только и думает, как бы Господь сына ей дал... Алексей Алексеевич её хиленький... ну, и напугали её; говорят, бояре шепчутся меж собою: уж не развести ли её. Поглупела со злости баба, сама не знает, что и творит... Да вот коли будет круто, так пойди к ней, да напугай её, и она сделает всё по-твоему.

   — Только не теперь, а ты, царевна, вот подумай, как уговорить патриарха, чтобы он бежал.

   — Да как, матушка Наталья, да сама поеду...

   — Как сама?!

   — Да так... скажусь больною... Ты сядешь здесь у меня... никого не будешь впущать в мою опочивальню... а ты, вот, позволь взять твоих людей да твою одежду.

   — Царевна, коли люди узнают, ведь беда будет.

   — Уж хуже не будет, чем есть, сижу я здесь затворницею и не с кем слова молвить... а сердце, сердце... рвётся на части… слёзы из очей уж не льются... Я уговорю его: он бежит… послушается меня. Что б спасти, отдала б я десять жизней... Ты только принеси сегодня вечером свою одежду... вели на своём подворье лошадей изготовить... Я с сёстрами Иринушкою и Анютою переговорю... и с Богом... помчусь, полечу, а там и смерть не страшна.

   — Да благословит тебя, царевна, Господь Бог за твоё доброе сердце... Но без меня ты там ничего не сделаешь. Я сама поеду с тобою, а ты уж устрой здесь всё без меня. Теперь я к Феодосии Морозовой, чай у неё увижусь с протопопом Аввакумом.

Инокиня поцеловалась с царевною и ушла к Морозовой.

Невестка Бориса Ивановича Морозова в это время ещё не вдовствовала, но как царицына кравчая, она жила открыто и принимала всех, в особенности из духовенства обоего пола[55].

Когда ей доложили об инокине Наталии, она приняла её с распростёртыми объятиями, так как та славилась своею строгою жизнью и странствованиями по монастырям.

После первых приветствий и расспросов: по каким монастырям та ходила, что видела и слышала, Феодосия Прокофьевна рассказала ей об удалении Никона, о возвращении из ссылки иереев, не соблазнившихся прелестями никонианства, и о том, что теперь все стоят заодно: о низложении Никона и восстановлении древнего благочестия.

— Да вот, — присовокупи па она, — и сам св. страстотерпец Аввакум.

Показался па пороге высокого роста, с окладистою бородой красивый священник. Лицо его было загорелое и бледное, а глаза тёмно-серые сверкали и глядели как-то туманно.

Хозяйка и инокиня подошли под его благословение.

Он благословил их двуперстно.

   — Я слышал давно о вашем благочестии, — сказал Аввакум, обращаясь к инокине, — и радею о твоём спасении.

   — Благодарю, св. отец, но ты, вот, поведай и мне о своих страданиях, дабы я могла рассказать в св. Лебединской обители, — откуда я, о твоём страстотерпчестве.

   — Много говорить, дочь моя, мало слушать... В Успенском соборе меня растригли... хотели бороду срезать, да царица не допустила до греха. А там, с женою и детьми, сослан за великое озеро Байкал, — к воеводе Пашкову, не человеку, а зверю, отдан на съедение. Повелел ему Никон наносить мне всякое томление; терпел я от него поругания, бил он меня по щекам, бил по голове, по спине, плевал в лицо, ругался и издевался надо мною, бросали меня в холодную воду, секли кнутом, причём я получил 72 удара... Потом пришёл указ идти вновь на Москву, и я всюду, и здесь, свободным глазом и благодарственною душою древляго благочестия светлость пресветло проповедаю. Здесь меня князи и бояре так любезно приняли...

   — Яко ангела Божия, — вставила Морозова.

   — Нет, яко раба Божия и словеса мирная и жалостная со воздыханием царю беседовала, — закончил Аввакум.

   — Но кто, св. страстотерпец, — заметила инокиня, — тебе поведал, что Пашков воевода имел грамоту Никона... уж не ухищрения ли были бояр?

   — Поведовали мне то митрополиты Питирим и Павел.