Патриарх Никон

Прочитав его, патриарх ужаснулся.

   — Покоя мне не дают... Да это хуже жидов, хуже юродивого гонения. Там Христа гоняли из града в град, но не преследовали... Хочу уйти от греха и зла... и не дают... Умалился я... образ принял мужика... хочу идти в Киев пешком. Оставил вам всё, уношу с собою одно лишь грешное своё тело, и того вам жаль... Неугоден я вам... окоростовел в гонении и в смраде вашего зла, — так и отпустите... Не поеду я с тобою...

Никон хотел продолжать путь.

   — Указ царя, — воскликнул Стрешнев, — взять тебя силою. Коли сам не послушаешься, коли сам не возвратишься.

   — Поглядим, как у тебя станет дерзновения взять патриарха, — вознегодовал Никон.

   — Стрелять буду! Убью! — крикнули в один голос Ольшевский и Долманов.

   — Прочь оружие, — крикнул на них патриарх, — пущай берёт, а я не пойду назад...

Стрешнев велел стрельцам спешиться и, взяв несколько человек с собою, подошёл к патриарху.

   — Бери, бери, — крикнул тот.

Они схватили на руки Никона, понесли его к экипажу и посадили туда.

Стрешнев хотел тоже сесть в коляску.

   — Не смей, выброшу тебя, щенка, отсюда... Много чести тебе сидеть рядом с патриархом... с ним может сидеть так только один великий государь, — крикнул Никон.

Стрешнев велел одному из стрельцов спешиться, сел на коня и велел кучеру ехать.

Экипаж тронулся в обратный путь, и не более как через час они возвратились в монастырь. Князь Одоевский велел к воротам обители поставить стрельцов, а на другой день, арестовав Ольшевского и Долманова, он отправил их в Москву.

Историю эту затёрли, и о ней упоминается только у Паисия в записке его к царю о Никоне.

Послы оставались ещё несколько дней в обители, т.е. до 23 июля. Между тем наступил воскресный день. Никон служил в приделе распятия Христова, где есть изображение св. Голгофы, животворящему кресту и читал страстное евангелие, причём с особенным подчёркиванием произнёс слова:

   — «Вог уже пришла воинская стража. Ирод и Пилат явились в суд: приблизились архиереи Анна и Каиафа»...

При этом Никон толковал евангелие и евангельские события и применял их к своим напастям.

Видя, что они с ним ничего не поделают, послы сочинили, что перед отъездом они имели следующий разговор с ним:

   — Дайте мне, — будто бы говорил он, — только дождаться собора, я великого государя оточту от христианства, уже у меня и грамота заготовлена...

   — Ты забыл страх Божий, — будто бы послы отвечали, — что говоришь такие неподобные речи! За них поразит тебя Бог: нам такие злые речи и слышать страшно. Только бы ты был не такого чина, то мы бы тебя живого не отпустили...

Потом послы хотели показать, что патриарх еретик или папист, и поэтому передали, что они спросили его, почему он прислал Паисию выписку из сардикийского вселенского собора, в которой говорится о папе.

   — Папу, — отвечал будто бы Никон, — почему за доброе не почитать? Там верховные апостолы Пётр и Павел, и он у них служит.

   — Но ведь папу на соборах проклинаем, — воскликнули послы.

   — Это я знаю; знаю и то, что папа много дурного делает, — возразил Никон.

Никон впоследствии пояснил, что последнее он закончил словами: «а потому мой папа патриарх константинопольский», о чём послы в сказке своей умолчали.

В заключение, желая на Никона свалить вину в распространении раскола и самого его возникновения, вследствие шаткости его собственных действий, послы задали ему вопрос:

   — Для чего ты ввёл мир в великий соблазн: выдал три служебника и во всех рознь, и в церквах от того несогласие большое?

   — Теперь поют, кто как хочет, — отвечал Никон — и всё это делается от непослушания; а если я в книгах речи переменял, то переправлял я по письму и свидетельству вселенских патриархов.

Как в вопросе слышится раскольничья нотка, так в ответе его видна вся его система в отношении раскольников. «Теперь поют, кто как хочет, — сказал он, — потому что за это не было никаких наказаний и крутых мер».

И в этом заключаются все протесты Никона, когда он требовал, чтобы светская власть не вступалась в духовные дела, т.е., другими словами, он отвергал инквизиционные латинские формы по делам веры. А раскольники и, к прискорбию, наши историки по невежеству своему выставляют всё дело Никона как борьбу духовной власти со светскою в господстве в государстве. Никон же, напротив, требовал на основании постановлений вселенских соборов отделения церкви от государства, что соответствует даже и ныне последнему слову науки государственного права и православного богословия: «Царствие моё несть от мира сего», — сказал Христос. Требовал же он невмешательства светского суда в дела духовные, потому что боярство было грубо, невежественно и фанатично и своими жестокими пытками и казнями грозило не утушить, а развить фанатизм раскола. Раскольники поэтому грешили и грешат за осуждение его, за все мучения, которые они впоследствии претерпели от никониан.