Патриарх Никон

   — Напрасно — один честен, а другой смиренномудрен, — патриарх смирением напакостил, а этот честностью. Меня пощадил... Хотела б я поглядеть, как бы они дерзнули царскую дочь, царскую сестру, внучку Филарета Никитича Романова, призвать к сыску и к суду... Головами они поплатились бы за дерзость... Писала я патриарху с укором, зачем-де смирился, а он отповедь дал: царя не хотел огорчить и смуту в народе завести. А о Зюзине какой твой указ?.. Жена его Богу душу отдала за нас, а его голова что ль слетит тоже за нас? За нашу шаткость?..

   — Бояре шутки шутят; я его помилую, а там поглядим...

   — Поглядим... Смотри, братец... все-то уж очи, и твои и мои, мы проглядели из-за твоих бояр...

   — Но ты вот что, сестрица, сделай. Пошли ко мне царевичей Алексея и Фёдора, пущай-де просят за Зюзина.

   — Пущай так, — пожала плечами царевна.

Алексей Михайлович ушёл.

   — Господи, прости мои согрешения, — воскликнула по уходе его царевна: ведь своей-то воли ни на деньгу...

В тот же час к царю явились сыновья его: Алексей и Фёдор, последний ещё крошечный ребёнок, и со словами, на коленях, умоляли его простить боярина Никиту Зюзина.

Царь как будто удивился, не соглашался долго; когда же ему бояре поднесли приговор, он надписал: «Сослать Зюзина в Казань, где записать на службу, а поместья[70] и вотчины отписать в казну, двор же и движимое имение отдать ему на прокормление».

О том же, что письмо было достоверно, доказывается ещё тем, что отношения царя к Нащокину не только не изменились после этого, но он приобрёл ещё большее доверие царя[71].

Зюзин был, таким образом, козлищем отпущения царского греха и неуместного смиренномудрия Никона.

И осуществилась пословица: иной раз доброта и простота — хуже воровства.

XXV ДУМА ЦАРЯ И НИКОНА

Инокиня Наталия идёт по Москве поспешно к Кремлю; она приближается ко дворцу и направляется к терему.

В постельном крыльце она велит доложить о себе царевне Татьяне Михайловне.

   — Мама Натя! — встречает её восторженно царевна, — я уж думала, что тебя на свете нет... Откуда теперь?

   — Да из своей Малороссии: там мне было горе одно... И здесь горе... и там горе...

   — Да там-то что случилось?

   — Юрий Хмельницкий в монастырь поступил... Брюховецкого избрали в гетманы... Да там всё порядка нет: одни тянут к ляхам, другие сюда, к Москве. Режутся теперь, да и резаться будут ещё долго. Нет там головы, а бояре только и думают, как бы прикарманить что ни на есть, да поместий нажить. Мир нужен царю с Польшею, а коли мира не будет, так останется ли ещё Малороссия за Москвою... один Бог ведает.

   — Думает царь и о мире с Польшею, и с свейским королём, да и сам не знает, что делать. Хотим уж уступить даже Смоленск.

   — Столько крови пролито за Смоленск, и теперь отдать его... Кто же советники?

   — Да те же бояре... Хотели мы было вернуть Никона, да не удалось. Сам он пустился в смиренномудрие, а это на руку боярам.

   — Так нет и надежды на примирение? — прослезилась инокиня.

   — Какое же примирение, коли царь боится бояр! Вишь, они теперь сильнее его. Забрали все лучшие и богатые земли и поместья, и коли захотят, то выставят больше ратников, чем он. Здесь на Москве у каждого боярина при дворе его по несколько сот холопов... Думал, было, царь, когда слухи были о том, что ляхи идут на Москву, ехать в Ярославль, да как вспомнил это, так побоялся измены и остался здесь. Уговорили его бояре разделить поместья между ними, по примеру Польши: дескать, не к лицу будет русским боярам быть не так богатыми, как польские паны, коли царь наденет корону Польши. Ну и послушался, а теперь сам плачется.

   — Теперь я понимаю. Значит, царь рад был бы вернуть Никона, да бояре мешают...