Воевода пожал только плечами и пошел распорядиться, чтобы все ратные люди собрались к Софии.
Час спустя Никон в своей колымаге подъехал к собору. Народ в большой массе толпился там и встретил митрополита с благоговением.
Служба шла стройно и чинно – ничто не нарушало церковного благолепия.
Но это была кажущаяся тишь: гилевщики в это время бегали по городу, разыскивая земского голову, Андрея Гаврилова.
В особенности в этом усердствовали Волк и Лисица.
Они розыски свои простерли даже за город и явились в земскую избу с решительным ответом: голова-де скрылся.
В это время в избе находились: Молодожников, Хамов, Трегуб, Шмара[18]
, Оловьяничник и изменившие правительству: подьячий Гришка Аханатков и стрелецкий пятидесятник Кирша Дьяколов.– Коли нет его, так нам нужен будет голова! – воскликнул Молодожников.
– Без головы невозможно, – поддерживал его подьячий, – и руку-то прилагать нетути кому.
– Да и кто поведет гилевщиков в битву, коли немец придет? – подхватил стрелецкий пятисотник.
– Выбирать голову! – крикнули все.
– Кого ж? – спросил Лисица.
– Жеглова! – крикнул Волк. – То человек приказный, – всякие порядки знает.
– Да ведь он в темнике, митрополит посадил, – объяснил Лисица.
– Так что ж, можно и ослобонить! – крикнул Молодожников.
– Да там с ним и братья Негодяевы, боярские дети; то люди ратные, они и советом и мечом сподручны, – молвил Лисица.
– В софийский двор, в темник, за Жегловым и Негодяевыми! – крикнул Волк.
Гилевщики бросились из земской избы, загудел набат, собралось много народу, и пошел он в софийский двор.
Митрополичий двор был открыт и беззащитен. Народ, явясь туда, приказал стражникам тотчас вывести из темника узников.
Те повиновались им.
Когда колодники появились, народ тотчас снял с ног их колоды и с радостными восклицаниями отвел их в земскую избу, где под главенством Жеглова они образовали новое правительство, объявив воеводу, князя Хилкова, изменником.
Узнав об этом, Никон поторопился на митрополичий двор, но было уже поздно: узники были уже освобождены.
Тогда митрополит решился на более чем смелую меру: другой день был праздник Алексея Божьего человека и вместе с тем именины царя; Никон на утрени и на обедне поименно проклял главарей гилевщиков.
Распространилась об этом весть по целому городу, и гилевщики, чтобы оправдать себя и снять с себя пятно проклятия, которое в то время было сильнее позорного клейма, рассыпались по всем улицам и кричали, что в день именин царя освобождают преступников, а тут митрополит проклял весь народ.
Новгород впал в страшное уныние, люди верующие пришли в отчаянье; но не этого домогались гилевщики, они бы желали разделаться с митрополитом.
Ломали себе головы гилевщики, как бы поднять против него народ; выпито было при этом страшное количество водки, так как и их начинало разбирать сомнение в справедливости их дела, но ничего они не могли выдумать.
Так прошел весь другой день после страшного проклятия митрополита, и вечером в земской избе собравшиеся гилевщики размышляли, что вот-де есть у них две умные головы: это площадной подьячий Нестеров, да сын его, пристав Кольча, да что-то во время гили ни одного, ни другого не видать.
– Уж ты бы, подьячий Гришка, – обратился Жеглов к Аханаткову, – услужил нам не службу, а дружбу, пошел бы к площадному подьячему Нестерову, да попросил бы его совета. Знает он всякие неправды митрополита, да притом и в огне-то он не горит, да и в воде не тонет. Бит уже он с десяток раз кнутом за ябеды; у иного уже давным-давно вышибло бы дух, да угнало бы душу в пятки, а он ничего – цветет, как маков цвет. Да и пристав, сын-то его, что ни на есть разгильдяй, а в гили-то его нетути. Порасспроси, да разузнай, да завтра нам скажи.
Гилевщики после того разошлись, а подьячий Гришка, переминая спьяна ноги, побрел к усадьбе сотоварища своего, площадного подьячего Нестерова.
Старик подьячий где-то в кабаках строчил народу грамотки, челобитни и иную письменность и крепости и, возвратясь усталый, собирался уже спать.
Вдруг стук в калитку, и затем на пороге комнаты, где он сидел, появилась его невестка Марфа.
– Где пропадала, где пропадала, Марфуша? – обрадовался тесть.
– У матушки сидела, где же быть, как не у родимой, да такое сумление взяло, да тоска под сердце подступила, что хошь иди да утопись.
– Небось совесть мучила, челом ты била у владыки на мужа, вот и совесть заела. Челобитню, да на законного… Вот митрополит да каждый день что ни на есть утреню отслужит, а Гаврюшку в сарай – плетьми; вечерню отслужит, а Гаврюшку в сарай – кнутами.
– Матерь Божья! – всплеснула Марфа руками. – Да ведь он его измучает, истерзает, и это все мой грех; недаром лежу и сплю аль не сплю, а он-то, Гаврюшка, бедный, весь-то в крови, кровь со спины так и льется.
– Видел я служку митрополичьего, Ивана Кузьмина, он и приходил-то за Гаврюшкой; а я его: уж помилосердствуй, скажи, что Гаврюшка? А тот махнул рукою: весь-то истерзанный, молвил.
– Весь-то истерзанный, – голосит Марфа.
– Весь-то, точно банки и пиявки были на спине.
– Точно банки и пиявки были на спине, – повторяет с ужасом Марфа.