Патриарх Никон. Том 1

– Был я в свейских (шведских) землях, там новый король Карлус, готовит он ратных людей на нашу землю, то есть на Новгород Великий. А царские бояре отпустили свейцам и казну богатую, да видимо-невидимо хлеба из царских житниц во Пскове. Проведали и псковичи, да свейского посла исколотили: во Пскове гиль и сбор.

– И на Москве, – сказал находившийся здесь купеческий приказчик, занимавшийся покупкой в Новгороде хлеба для своего хозяина, – люди земские и стрельцы изрезали бояр, да один Морозов-вор спасся. Царь-то юн, а бояре вороваты и продали нас немцам. Теперь как немцы получат богатую казну и хлеба, они и пойдут на нас войной и снова в лютерский закон. Я-то из таковских: множество народу православного свейцы в свою веру окрестили, а теперь все оттуда сбежали; да и я сбежал на Москву – теперь приказчиком.

– Вся святая правда, – подтвердил подошедший в это время пристав Гаврилка Нестеров. – Да с боярами заодно и митрополиты – Макарий Псковский и наш – Никон. Только что я из темницы – туда велел он отвести приказного Жеглова и боярских детей Негодяевых: вы-де боярских указов не слушаете, немцам не хотите помочь. А те: греха-де на душу не возьмем, мы-де не басурманы, хлебушка своего и царскую казну отпущать немцам не будем… А Никон-то их в колоды, да в темницу. Жалость берет, а жены и детки малые ревма ревут.

– А вот, поглядим, коль немцы прибудут к нам, уважим, довольны останутся; хлеба нашего святого к немцам отпущать не станем, да и царская казна здесь останется. Пущай батюшка царь учинит сыск, – раздались голоса со всех сторон.

Народ разошелся, и пристав Гаврила Нестеров отправился домой, зайдя по дороге в кабак, где он наугостился.

Из кабака Гаврила пошел, пошатываясь, домой и у ворот увидел свою жену Марфу.

– Чаво здесь! аль молодцев выжидаешь?

– Не греши пред Господом-то Богом. Батька наказал: гляди, коль Гаврюшка на улице, скажи-де ему: митрополит Никон кличет.

– Не пойду я к зверю-то, а ты гляди мне!

И с этими словами Гаврила схватил Марфу за косу и потащил в избу.

Унимал его отец, площадной подьячий, да тот и на него напал.

– Не наводи ты меня на грех, – ревел Гаврила, как зверь.

– За что ее бьешь? – спросил отец.

– На это она в законе моем: пущай и покоряется и кается.

– Да в чем? – вопила жена.

– В чем?.. Да в том… Никон митрополит знаешь для чего кличет?

– Не знаю, – плакала Марфа.

– Если не знаешь, так я знаю… Значит, зачем с приказным Жегловым посулы брал, на правеж ставил без вины.

И с этими словами схватил он вновь ее за косы, избил лицо в кровь и вытолкал на улицу.

Марфа, как была, опростоволосена и в крови, так и побежала на митрополичий двор.

Совершив это, Гаврила ушел в опочивальню, бросился на постель и заснул. Спал он несколько часов и проснулся не в хмелю. Отец передал ему, что избитая им жена убежала с жалобою к митрополиту и что тот присылал уж за ним. Тот понял, что справедливый и строгий Никон, вероятно, строго отнесется к нему и велит отодрать его не на шутку: благо, если только плетью, а то, пожалуй, и кнутом.

Обратился он к отцу:

– Ты ведь подьячий – всякие порядки знаешь! Ну, вот вызволи таперь… по гроб доски не забуду.

– Вызволить!.. Да кабы моя сила… Всяку что ни на есть ябеду настрочу и челобитную, а тут как? Улики налицо… А там, гляди, отведут в сарай, да так отжарят, что и душу в пятки упрячут.

– Родимый, уж подумай, – молил Гаврила.

– Ну, уж, да в последний… Как выпьешь, точно зверь какой. Поставь банки и пиявки на спину-то, вот митрополит и смилует – скажешь, вся-то спина изломана: дескать, жена ухватом ударила.

Обрадовался сильно этому совету Гаврила, оделся и пошел к цирюльнику-еврею и велел себе поставить пиявки на спину, а потом и банки.

И хорошо он сделал, что поторопился. Как только он возвратился в избу, посланные митрополита арестовали его и повели на митрополичий двор.

Вечером того же дня в Новгород входила иноземная рать с обозом.

Едва она, по направлению из Москвы, вошла в ворота, как на улице послышались крики:

– Вот и немцы пришли с царской казной и за хлебом.

Понесся этот клич по городу, а посадский Трофим Волк, услышав шум и крики на улице, вышел из своего дома.

Видит, движутся немцы на конях и в латах и при шпагах, за ними обоз, и впереди на коне наш русский.

– Ты кто? – спросил его Волк.

– Из Посольского приказа, толмач Нечай Дрябин, а караван немцев датских, значит, посланник их Граб.

– А куда? – допрашивал Волк.

– На Ригу, а там я назад, в Москву.

– В обозе что?

– Знать, царские дары и казна.

И с этими словами толмач двинулся дальше[16].

– А-а… знамо, – сердито произнес Волк.

Выглянул из ворот сосед его Лисица.

– А что, Волк? – спросил он.

– Лисинька, то немцы с царской казной из Москвы прут, а там и к нам в гости пожалуют.

– Ей-ей, Волк, не смолчу… Гость-то Стоянов что ни на есть кажинный день то мясо, то хлеб прет к немцам, а этот с казной… Не будь я Лисицей, коли пущу немцев из града.

Он опрометью побежал к земской избе и по дороге сзывал туда народ и единомышленникам велел бегать по улицам и кричать: «Ратуйте, батюшки! Измена! В избу земскую!»