Патрик Мелроуз. Книга 1

Его вновь охватил ужас, но любопытство гнало войти в комнату. Лицо, увы, бумагой не закрыли, и Патрика изумило благородство отцовских черт. Внешность, обманывавшая многих, поскольку существовала вне связи с личностью, теперь, когда связь разорвалась окончательно, стала еще более дерзкой. Отец смотрел так, будто смерть — увлечение, которое он не разделяет, но вынужденно терпит, словно священник, которого занесло на турнир по боксу.

Эти тяжелые, поблескивающие глаза, примечавшие всякую слабость, словно пальцы кассира, пересчитывающие стопку банкнот, были теперь закрыты. Нижняя губа, так часто выпячивавшаяся перед вспышкой гнева, разительно противоречила гордому выражению, в котором застыли остальные черты. Она была прокушена (видимо, вставные челюсти по-прежнему были у отца во рту) в приступе ярости, протеста и осознания смерти.

Как бы пристально ни отслеживал Патрик отцовскую жизнь — а он чувствовал эту привычку в крови, словно яд, который не сам в нее впрыснул, яд, который не вытянуть, кроме как обескровив пациента, — как ни пытался вообразить смертельное сочетание гордости, жестокости и уныния, определявшее все поступки отца, — ему так и не удалось проникнуть в последние отцовские мгновения, когда тот знал, что умирает, и был прав. Патрик много раз знал, что умирает, но всегда ошибался.

Ему отчаянно хотелось взять отцовскую губу двумя руками и оторвать, как бумажный лист, по линии, прокушенной зубами.

Нет, нет. Ему не следовало так думать. Гнусная необходимость взбираться на карниз для шторы. Нет, он не должен так думать. Так никому нельзя поступать и ни с кем. Не может он быть этим человеком. Гад.

Патрик зарычал, стиснув и обнажив зубы. Ударил боковую стенку гроба, чтобы развернуть его. Как разыграть эту сцену из фильма про свою жизнь? Он выпрямился и презрительно улыбнулся.

— Папа, — сказал он с приторным американским акцентом, — ты был такой, блин, унылый, а теперь пытаешься вогнать в уныние и меня. — Он притворно всхлипнул и добавил уже собственным голосом: — Так вот фиг тебе.

3

Анна Айзен подошла к своему дому, неся коробку пирожных из Le Vrai Pâtisserie[15]. Будь она La Vraie Pâtisserie[16], как не уставал повторять Виктор, она была бы еще vraie-е или plus vraie[17], думала Анна, улыбаясь швейцару Фреду. Фред походил на мальчишку, которому досталась школьная форма старшего брата. Отделанные золотым галуном рукава коричневого кителя наполовину закрывали пухлые бледные пальцы, а брюки, поддернутые толстым задом и ляжками, болтались намного выше голубых нейлоновых носков.

— Здравствуйте, Фред.

— Здравствуйте, миссис Айзен. Помочь вам с пакетами? — спросил Фред, вразвалку подходя к ней.

— Спасибо, — сказала Анна, театрально горбясь, — но я в силах донести два мильфея и pain aux raisins[18]. Послушайте, Фред. Около четырех ко мне придет гость. Он молодой и выглядит нездоровым. Вы с ним помягче, у него только что умер отец.

— Ах, какое огорчение!

— Я думаю, для него это не огорчение, — ответила Анна, — хотя сам он, возможно, этого еще не знает.

Фред сделал вид, будто ничего не слышал. Миссис Айзен — милейшая дама, но порой говорит престранные вещи.

Анна вошла в лифт и нажала кнопку одиннадцатого этажа. Еще несколько недель — и все это закончится. Не будет больше одиннадцатого этажа, плетеных стульев и африканских масок профессора Уилсона, а также его больших абстрактных картин в гостиной, которые все были «вроде и неплохо, но что-то как-то не так».

Джим Уилсон, который благодаря богатой жене выставлял свою довольно старомодную живопись ни много ни мало на Парк-авеню, с октября по обмену читал лекции в Оксфорде, а Виктор по тому же самому обмену — в Колумбийском университете. Всякий раз, как они отправлялись на званый ужин — то есть чуть ли не каждый день, — Анна подкалывала его, что он «приглашенный профессор». У Анны с Виктором был «открытый» брак. «Открытый», как в сочетаниях «открытая рана», «открытое неповиновение», да и «открытый брак» не всегда означает «хороший», но сейчас, когда Виктору было семьдесят шесть, не виделось большого смысла с ним разводиться. К тому же должен же кто-то о нем заботиться.

Анна вышла из лифта, открыла дверь квартиры 11Е и потянулась к выключателю рядом с индейским ковром на стене. Что, черт побери, она скажет Патрику? Хотя он превратился сперва в угрюмого и злобного подростка, а теперь и в двадцатидвухлетнего наркомана, она помнила его пятилетним, сидящим на лестнице в Лакосте, и по-прежнему чувствовала себя виноватой (хоть и понимала, как это глупо), что не вытащила его мать с того кошмарного ужина.