Патриот

Ему 54 года (здесь все знают точный возраст окружающих, ведь на твоей кровати висит табличка со статьёй, сроком и годом рождения. Если есть профучёт, как у меня, эта табличка перечёркнута цветной полосой). Вот уж он точно свихнувшийся на религии. Целыми днями молится. И он очень покорный. То есть не то что молча делает, что прикажут, — это тюрьма, и есть чёткие пределы того, что можно требовать от «мужика», а что нет. Даже здесь, в самой «красной» зоне. Но он не просто не возмущается — здесь никто не возмущается, — а совершенно спокойно и равнодушно терпит любую глупость, любой абсурдный приказ. Вас заставляют смотреть в пятый раз один и тот же фильм, хотя сейчас единственный в сутки час, когда разрешается войти в «комнату приёма пищи» и попить чаю? Другой вздохнёт, или пробормочет что-то, или у него просто на лице будет написано: «Блин, какой облом». На лице Никитина не будет написано ничего. Он делает что велено, он смотрит что велено, он выходит на продол и строится, становясь по стойке смирно, столько раз, сколько захочет администрация. Здесь в «Покрове» в этом нет ничего необыкновенного, если бы не одно «но».

У Никитина на коленях наколки — звёзды. Что по тюремным понятиям означает: «Не встал на колени». И в тот короткий период, когда со мной ещё не запретили разговаривать, вышло так, что я с ним перекинулся парой фраз. Выяснилось, что он изначально сидел не в лагере, а в колонии-поселении (и статья у него, кстати, «ерундовая» — ДТП с тяжкими последствиями), это самый лёгкий режим лишения свободы. Живёшь по ночам в общежитии, днём ходишь на работу на волю. Разрешается иметь деньги и т. д.

Так вот, его с этого посёлка «перережимили» в наш лагерь. А для этого надо, чтоб тебя признали злостным нарушителем режима, несколько раз отправляли в ШИЗО и т. д. Это означает сильнейший конфликт с тюремными властями. «Чем это ты их так достал?» — спрашиваю. Никитин нехотя говорит: «Опера хотели, чтобы я с ними работал, а у меня не было к этому никакого желания».

Ну то есть был человек в «отрицалове», как здесь говорят. А сейчас — вон, молчит и молится. Страшно любопытно, но подробные расспросы не приветствуются. Одно из главных правил: не выясняй. «Зачем выясняешь?» — это слышишь постоянно.

Когда разговаривать со мной запретили, Никитин так же покорно выполнил и этот запрет. Это всеми, и им тоже, без агрессии выполняется. Скажешь: «Отойди» — отойдёт. Скажешь на кухне: «Оставь кипятка» — кивнёт. Там, где приходится ответить «Да/Нет», — ответит. Но общая политика в том, что тебя как бы не замечают.

А Никитин, как мне казалось, ещё и с какой-то досадой на меня смотрел. Объяснимой, впрочем. Вместе со мной в отряд пришёл тройной контроль, дополнительные камеры, режим до буквы и т. д. Никому не понравится такой сосед.

И вот я волочу ноги по продолу, раз за разом проходя мимо Никитина. Он сидит нога на ногу и смотрит перед собой, на каждом круге своей ходьбы я прохожу мимо него два раза, и, когда иногда встречаюсь с ним взглядом, он сразу же отводит глаза вот именно с этим выражением досады. Я прочитываю в этом нечто вроде: «Век бы тебя не видеть, Навальный, откуда ты только взялся на нашу голову».

И внезапно, в момент, когда я в очередной раз прохожу мимо него, он поднимает на меня голову, глядя в упор, — ясно, что хочет что-то сказать.

— Алексей, на, возьми и носи с собой.

Он протягивает мне прямоугольничек бумаги в пластике. Это иконка, вроде тех, что таксисты раньше магнитами на «торпеду» прикрепляли.

Я беру прямоугольничек и смотрю внимательнее, что там. На одной стороне — «молитва Архангелу», написанная, конечно, каким-то псевдославянским шрифтом. Это как обычно. Во всех религиях так. Общий консенсус в том, что ангелы и архангелы быстрее слетаются туда, где готический шрифт, или «яти», или shall. А если ещё и порядок слов в предложении такой, как будто его составил магистр Йода, то Бог вообще крайне доволен и более склонен проявить свою безграничную милость.

На второй стороне — некто с крыльями и ореолом вокруг головы. Очевидно, архангел.

— Спасибо, — отвечаю я довольно ошарашенно. И дальше стою.

— Возьми, положи в карман и везде носи с собой, — с этими словами Никитин отворачивается с таким же безразлично-досадливым выражением лица.

Поняв, что больше он ничего не скажет и явно не хочет, чтобы нас видели разговаривающими, я ещё раз пробормотал: «Большое спасибо, Валера» — и поплёлся дальше. Хотя, наверное, уже пошёл, а не поплёлся.

Очень сложно описать чувства в тот момент, но карточка эта (я её положил в нагрудный карман и стал носить всегда — и сейчас она со мной) прямо грудь мне жгла и наполняла ликованием. Прям хотелось подойти к камере, ткнуть иконкой в неё и заорать: «Поняли, суки, я не один!» Но это было бы, во-первых, не по-христиански и огорчило бы архангела в моём кармане, а во-вторых, очевидно, сильно повредило бы Никитину.

Этот его жест, такой простой, был настолько для меня в нужное время и в нужном месте, что прям тоже выглядел как знак.