Патриоты

Сицу, от шахты донесся негромкий треск, точно разгорались на костре сырые дрова. Наряд конной милиции подошел к переезду и, остановившись перед запрудой из вагонеток, открыл беспорядочный, редкий огонь по пустому сараю.

Отряд свернул в распадок, и сразу все смолкло.

На седловине, у старой смолокурни, остановились, чтобы подождать отставших. Андрейка, успевший уже несколько раз рассказать, как перехитрили упрямого конюха, пристал к Савке с просьбой показать грозный приказ, испугавший Прищепу. Посмеиваясь, Савка вынул из табачницы четвертушку плотной бумаги. Грянул смех. То был форменный документ со штампом, жирной печатью и лихо закрученной подписью: свидетельство участкового фельдшера о прививке оспы.

Стали подтягиваться отставшие. Грозная бумага пошла по рукам, вызывая остроты. Чуть важничая, Савка стал снова рассказывать, как подействовал на Прищепу «параграхв» с печатью, и даже изобразил служаку, ставшего перед бумагой «во фрунт».

И вдруг Савка запнулся: к привалу на Серыше, которого все считали пропавшим, подъезжал сам Прищепа.

Старик сидел, растопырив толстые ноги в опорках, старательно отгоняя от лошади оводов. Рваный брезентовый плащ с капюшоном и холщовая торба показывали, что конюх собрался далеко.

Савка обрадовался и смутился:

– Дядя Захар... Вы с нами, в отряд?

Но Прищепа упрямо мотнул головой.

– А чого я там не бачив? – ответил он осторожно. – Я

тилько з конями.

И строго добавил:

– Як отвоюетесь, назад уведу...

1934

АРИФМЕТИКА

Прежде чем выдать Рябченко двустволку и четыре патрона с волчьей дробью, правленцы колхоза жестоко поспорили.

С одной стороны, кажется, лучше сторожа не найти.

Хоть к самому Госбанку ставь старика. Батрак. . Крючник

Самарского затона. Старожил. Верно, нажил к шестому десятку грыжу, но вытаскивать риковский «фордишко» из грязи все же звали Рябченко. Впрочем, старик – слов нет.

С другой стороны – полукалека. На левой руке вместо пятка один палец остался. И тот в полевых работах ни к чему – мизинец паршивенький. . Шутка ли, два амбара с зерном. На днях выезжать в поле. А у сторожа вместо руки

– одна култышка.

Спорили до сухоты в глотках, пока председатель не вызвал самого кандидата в сторожа. Огромный, как звонница, Рябченко тотчас явился, счищая с рубахи рыжий конский волос. Между делом собирал старик по конюшням вычес на экспорт, – к осени обещали ему отрез на штаны.

Все уставились на рябченковскую култышку с бобылем-мизинцем, а председатель сразу спросил:

– Тут народ хочет констатировать. Инвалид ты или еще не вполне, и по какой причине пальцев нет.

Рябченко покосился на култышку.

– Это – Федор Игнатьича... то есть Федьки Полосухина дело... Арифметике меня обучал.

– Арифметике?

– Ей самой, – равнодушно ответил Рябченко. – Кто из старожилов, тому это известно. Однако могу объяснить.

Он потеснил сидевших вдоль стенки и, глядя на катанки, рассказал забытую в 1933 году историю полосухинской арифметики.

– Чтобы не соврать, в тысяча девятьсот четырнадцатом году решил я уйти, наконец, от Полосухина. Объявил хозяину о желании, а Федор Игнатьевич возьми да упрись!

«Добатрачивай у меня до Покрова, тогда получишь два мешка пшеницы и головки яловочные. . Нет – от ворот поворот». Так и не дал. Вот тут и вышла арифметика.

По молодости, второпях решил я свое же заработанное у Полосухина скрасть. . Мешок унес, а на втором попался.

Навалились на меня втроем, то есть сам Полосухин, сын

Григорий и мельник, полосухинский зять.

Навалились, связали. А сам Федор Игнатьевич волосы мне закрутил и спрашивает: «Ну, дружок, арифметику знаешь?» – «Нет, – отвечаю, – не знаю, Федор Игнатьевич».

– «А это, дружок, дело не трудное. . Я тебя научу, до старости не забудешь».

Говорит, а сам волокет меня к чурбашку – два года я на нем хворост рубил, – а сыну приказывает (парнишка был рябенький, картавый, лет семнадцати): «Принеси, Гриша, топор, смотри, как воров учить надо».

Я догадываюсь, в чем дело, и начинаю во весь голос просить: «Федор Игнатьевич, прости, не заставь в калеках ходить». Только пролетают слова мои мимо. Кричи не кричи – хутор на отлете.

«Разве я зверь, – отвечает, – не тело, душу жалею. .

Сколько украл? Два мешка, дважды два – четыре. . А пятый палец тебе на развод оставлю, сукин ты сын».

Так и сделал. Я по молодости плачу – и руку и хлеб жалко!. Потом. . подержали мне руку в снегу и открыли ворота. . Два мешка – четыре пальца, вот и вся арифметика.

Тут Рябченко зацепил култышкой газету и стал тихонько сыпать махорку.

– Был, конечно, суд, – сказал он после долгой паузы. –

Это, выходит, перед самой войной. . Федор Игнатьевич клялся, доказал, будто я сам пальцы себе отрубил, чтобы в окопах вшей не кормить.

– Ну, а все-таки вы себя инвалидом чувствуете? –

спросил полевод.

Рябченко засопел и сделал вид, что не слышит. Тогда, чтобы прекратить всякие споры, сторожа решили испытать. Председатель сельсовета повесил во дворе на колышек старый картуз, а Рябченко вручили двустволку.