Патруль джиннов на Фиолетовой ветке

Мы думали, что Рани-с-Перекрестка – нищенка, как мы, пока кто-то не рассказал нам, что это не так. Выпрямившись, она стояла в своем зеленом сари с белыми полосками, и мы видели, как его края со временем распадаются, а цвета темнеют в море выхлопных газов. Часть ее волос была белоснежной, как свет богов, часть – черной, как тьма. Она говорила ясно и громко, растягивая каждое из бранных слов, чтобы между «твою» и «мать» или «сукин» и «сын» возникала зловещая пауза – по правде говоря, слова, что она использовала, были гораздо грубее, но повторять их здесь было бы неуместно, да и не нужно.

Но они же смешные.

Не сейчас.

Продолжай, пожалуйста. Не обращай внимания на бред этого идиота.

Рани-с-Перекрестка не заботилась об этикете – порой поднимала сари и нижнюю юбку, стягивала нижнее белье и делала свои дела прямо на дороге, а те, кого это возмущало, вызывали полицию. Сколько раз ее арестовывали и освобождали, кто знает? Может, луна или звезды, или коршуны в небе вели счет.

Каждый раз, когда она выходила из тюрьмы, она вставала на новой развязке. У ее ног скапливались монеты, что бросали те, кто принимал ее проклятия за благословения, и те, кто принимал их за то, чем они на самом деле были, и жалел ее, вспоминая, как ее показывали в новостях. Но она не касалась денег. Она никогда не покупала еду или стакан чая. Люди утверждали, что она ела бездомных собак, кошек и коз, которые ушли слишком далеко от дома; они говорили, что она высовывала язык и лакала воду из радужных луж, пахнущих бензином.

Ничто из этого не беспокоило нас. Мы были как цапли, поедающие клещей со спины коровы. Мы забирали ее монеты и спорили о том, как поделить их между собой. Нам было плевать на нее.

Пока она не умерла.

Вот теперь ты точно выболтал конец, дурак.

Но джаан, это еще не конец.

Кто-то сказал нам…

Это был рикша или продавец арахиса?

Ты можешь помолчать, пожалуйста?

Мы никогда не встречали Рани-с-Перекрестка там, где прятались мы сами, когда Оперативная группа по борьбе с попрошайничеством пыталась нас поймать, или в убежищах, где мы толпились в те ночи, когда от зимнего холода ломило кости, или в длинных очередях за бесплатной едой, которую богачи раздают на Рамнавами или Джанмаштами. Но мы слышали все эти истории про нее: когда-то она работала поварихой в восьми или десяти домах; она потеряла мужа из-за алкоголя; ее сын забрался в грузовой отсек корабля, вышедшего в Дубай из порта Мумбаи, в день, когда ему исполнилось восемнадцать, и закончил свою жизнь где-то в Нигерии. Говорят, тогда Рани-с-Перекрестка возложила все свои надежды на дочь, которая днем училась на инженера, а по вечерам давала уроки. Однажды ночью четверо мужчин похитили ее дочь, когда та пешком возвращалась домой. Чуть позже они вернули девушку на то же самое место, откуда похитили, вот только разорванную так, что не сшить обратно.

Рани-с-Перекрестка сама разожгла погребальный костер для своей дочери, потому что не осталось никого – и конечно, ни единого мужчины, – кто бы взял горящий факел и освободил душу ее дочери. Потом она зарылась голыми руками в горячие угли, чтобы собрать пепел и обломки еще теплых костей своего мертвого ребенка. Она отнесла их в горшке в Варанаси, чтобы рассеять в святом Ганге.

Долгое время она верила, что полиция найдет мужчин, что напали на ее дочь. Газеты брали у нее интервью, и она приходила на телевидение, чтобы рассказать о своей дочери, инженере-которым-бы-она-стала-но-теперь-никогда-не-станет. Но газеты вскоре выбросили, их съели коровы и смели метлы. А взрыв бомбы, который убил и покалечил сотню человек, сместил лицо ее дочери с экранов телевизоров. Когда она пришла поговорить в полицию, там поинтересовались, не была ли ее дочь девушкой легкого поведения; ведь всем известно, что только женщины определенного рода выходят на улицу в одиночку после определенного часа.

Рани-с-Перекрестка вернулась к работе в восьми или десяти домах, где она готовила раньше, и ее мадам повторяли «как жаль, что тебе на долю выпадает столько бед» на разных языках: на бенгали, или на пенджаби, или на хинди, или на маратхи, – а затем просили ее вычистить семечки из чили, потому что у их бабы или наны разыгралась изжога, пока ее не было. «Такая ужасная изжога, мы уж подумали, у него инфаркт». Но все, что готовила Рани-с-Перекрестка, стало на вкус как прах ее дочери. Неважно, как долго она терла руки – от ее пальцев пахло дымом и огнем, и сожженной плотью. Мадам давали ей расчет.

Именно тогда она начала стоять на перекрестках, ругаясь на прохожих. В лице каждого мужчины она видела лица убийц своей дочери.

Мы разбогатели из-за ее гнева.