Вакханалия кажется мне уморительно смешной (революции и перевороты совершаются толпой; самое жестокое насилие совершается толпой; голос толпы всегда заглушает голос совести одного из её участников). Толпа стихает, потихоньку рассасываясь по разбегающимся во все стороны улицам, но мы всё ещё в одной из её волн, и я не знаю, куда она несёт меня. Я был абсолютно пьян и накурен, мой взгляд вылавливал лишь какие-то кусочки из картины происходящего: кисти рук, сжимающие толстые маркеры и оставляющие свои росписи на всех попадающихся поверхностях. Много кистей, у всех маркеры. Красивые, заковыристые каракули. Конечно, они абсолютно стёрлись из памяти, но где-то там, на тех стенах и стёклах, остались их чёрные следы…
Я помню, как все волны вновь стеклись в толпу у входа в метро. И снова началась буря. Новорождённое утро приобретало цвета. Мы ждали открытия в пробирающей до костей свежести. Уборщицы в оранжевых жилетах, в своих грубых, мужицких руках державшие черенки швабр, ошкуренные и пропитанные потом ладоней, со старыми, тёмно-серыми холщовыми тряпками на концах. Они с минуту смотрят на нас с испугом, переглядываясь, а потом бросаются на утёк, затворив за собой старинные дубовые двери, ведущие в хозяйственные помещения станции.
Парни лупят по стёклам, повторяя мотивы футбольных кричалок и знаменитых куплетов, выносят все двери и стены чёрными надписями, толкают друг друга, громко смеются.
Служащий боязливо открывает двери вестибюля, тут же отпрыгивая на несколько метров, чтобы не быть сбитым толпой, хлынувшей внутрь. Я помню, как я со своими братьями стою на эскалаторе, а по соседней, только что включившейся ленте сверху вниз бежит мент со свежим фингалом под глазом. Он придерживает рукой фуражку, так и норовившую слететь с макушки и остаться трофеем толпы (готовой, впрочем, растерзать этот трофей на кусочки).
Тоннель наполняется свистом и оскорбительными криками, в бегущего летят пустые пачки сигарет и прочая хрень из карманов. Всё те же кричалки, куплеты и хлопки в ладоши над головой, руки, раскинутые к потолку.
Мы с Вано, Захой и Грачом выходим на какой-то центральной станции и хотим покурить прямо на скамейке одного из дворов, но потом как-то стремаемся. Грач кому-то набирает, и мы едем на каком-то троллейбусе, выходим на какой-то остановке у какой-то высокой стены из красного кирпича. Ослепительный летний день. Я наконец протрезвел, устал, но совершенно не готов обрывать прошедшую ночь сном..
Важен был момент. Эмоции. Впечатления. Казалось, жизнь закончится, если вечер пройдёт скучно. Если ты пропустишь вечеринку. Если не решишься на очередное безумство. Наверное, этим и отличается зрелость. Зрелый человек не просто знает, что этот солнечный день не последний, а очередной, что было и будет ещё много пятниц, много майских праздников, новогодних ночей, разговоров по душам, любовниц, друзей, рассветов, закатов, поездок, расставаний и встреч. Зрелый человек пресытился многообразием, стал воспринимать его как череду чего-то однообразного, стремительно сменяющего друг друга и лишённого всякой прелести.
Годы идут. Всё теряет ценность. В молодости ценны впечатления и безразличны материальные блага. В зрелости ценны материальные блага и безразличны впечатления. В старости безразличны впечатления и материальные блага, ценно лишь здоровье и время, о которых ты раньше совершенно не думал.