Пациент

Я отчетливо представила мужа Кэрол, сидевшего в растерянности на ситцевом диване в их гостиной, где все еще пахло ландышем, и понадеялась, что Роджер добавил виски в его чай.

— На следующей неделе регистратурой займется Бетти, — с грустью продолжил Роджер.

Бетти, жена Роджера, была его тихой гаванью. Слегка полноватая, она выглядела по-домашнему и не стремилась быть в центре внимания на вечеринках, оставаясь почти незаметной, но вкусно и с фантазией готовила, старалась подбодрить беседой сидевших в сторонке застенчивых стажеров и никогда не забывала поздравить меня с днем рождения. Сегодня я в очередной раз оценила тот факт, что в жизни Роджера была такая женщина.

Нейтан не велел беспокоить Лиззи, но я все-таки написала ей. Я просто не могла удержаться.

«Надеюсь, с тобой все в порядке, дорогая. Не выходи на улицу одна».

Тоска по Люку прочно засела внутри и совсем не собиралась ослабевать. Вдобавок у меня ужасно разболелась голова и стало ломить суставы. Я поступила так, как моя чистоплотная мама, когда бывала чем-то огорчена, — устроила генеральную уборку. Все казалось бессмысленным, и я попыталась навести порядок хотя бы в вещах. Я начала с чердака и двигалась вниз, избавляясь от старой одежды и протирая пустые шкафы после нее. Выбросила все детские вещи, студенческую форму Лиззи и платья, которые носила беременной. Мода давно переменилась, глупо было думать, что они еще пригодятся. Открыв старую картонную коробку, я обнаружила в ней крестильную рубашку дочери, сшитую из тонкой шерсти и теперь изъеденную молью. С ней мне было трудно расстаться. Лиззи была такой крошечной, я прижимала ее к себе в нашем огромном соборе, испытывая один из тех моментов, в которые ощущаешь всю полноту жизни, слияние счастья и любви. Нейтан сделал снимок, но я давным-давно отдала его Лиззи и не видела много лет. Скорее всего, дочь его потеряла: близость со мной — это последнее, что могло ее теперь волновать; во всяком случае, она старалась держаться от меня подальше.

Я сунула испорченную рубашку в пакет с прочей ненужной одеждой и столкнула его вниз по лестнице, а потом пропылесосила чердак и взялась за свою комнату. Я очистила шкаф от севших от стирки кардиганов и старых кроссовок, протерла полированные поверхности и дверные ручки, но когда добралась до обратной стороны двери в спальню, застыла на месте. Кофр все еще висел под моим халатом — в таком идеальном тайнике, что я сама о нем забыла. Я сдернула халат, сняла кофр с крючка и, охваченная неодолимым желанием немедленно увидеть картины Люка, села на кровать и стала доставать их одну другой. Дом и солнце, освещающее ряд его окон, спящая Коко, оливковые деревья, ласточки в небе, лимоны в миске. Вид на горы. Как будто Люк снова стоял рядом со мной у окна спальни и касался меня плечом. Когда я убирала картины обратно в кофр, мои пальцы наткнулись на футляр с фамильной реликвией — картиной прапрадеда Люка. О ней я тоже забыла. Я достала футляр и расстегнула застежки. Содержимое было упаковано в несколько слоев черной бумаги и полиэтилена. Я развернула картину. На ней был изображен вид из окна, выполненный в стиле Ван Гога и совсем непохожий на тот, что написал Люк. Оливковые деревья изгибались вдалеке, но не зеленые и серые, как у него, а в виде вытянутых вширь синих окружностей, расположенных на охряных стволах. Горы цвета слоновой кости вздымались на фоне желтого неба. Трава была голубой, фиолетовой, красной и зеленой. Между мазками проглядывал голый холст, словно художник торопился запечатлеть эту сцену до того, как изменится освещение. Картина производила захватывающе-мощное, почти гипнотическое впечатление.

Когда в дверь позвонили, я не открыла — я была далеко, в прованской жаре. Слушала шелест ветра в оливковых деревьях и наблюдала за игрой света на их листьях, трепетавших, как язычки пламени. Через какое-то время я снова обернула картину черной бумагой и полиэтиленовой пленкой и вернула ее в футряр, а футляр — в кофр. Я повесила кофр обратно на крючок, аккуратно накинула сверху халат и пошла убирать бывшую комнату Лиззи, хотя та давно уже была пуста. Дочь освободила свой туалетный столик и гардероб, забрав с собой всю одежду. Остались только вещи из ее детства: плюшевый медвежонок с оторванным ухом, набросок собора, который я сделала для нее много лет назад, ожерелье из ракушек, подаренное бабушкой Адой. Я взяла мишку в руки и держала, пока снова набирала сообщение дочери.

«Береги себя, Лиззи. Пожалуйста, не выходи одна».

Ответное сообщение пришло мгновенно:

«Мам, выдохни и прекрати писать мне одно и то же!»

Я отложила телефон. Чего я ожидала? Нейтан просил оставить дочь в покое, надо было прислушаться к нему. Лиззи в порядке, а это главное.