Паутина

— Погоди ты y меня, материнское утѣшеніе! — со злобою думаетъ она, сочувственно улыбаясь глазами и ртомъ, когда Ольга Львовна поетъ хвалы уму, способностямъ и блестящимъ успѣхамъ Модеста:

— Это геній растетъ въ нашей семьѣ! настоящій геній!

На семнадцатомъ году Модеста Епистимія сдѣлала его своимъ любовникомъ — безъ всякой страсти, съ холоднымъ цинизмомъ профессіональной развратницы, исключительно ради удовольствія надругаться надъ его юностью такъ же, какъ когда то Симеонъ надъ ея молодостью надругался. Развратила мальчишку и сейчасъ же и оборвала эту короткую связь, очень ловко передавъ Модеста въ распоряженіе одной изъ самыхъ распутныхъ и извращенныхъ бабенокъ губернскаго города. Эта госпожа обработала будущаго генія такъ, что онъ едва кончилъ гимназію и въ университетъ вошелъ неврастеникомъ и алкоголикомъ, съ притупленною памятью, быстро утомляющеюся дѣятельностью мысли, отравленной 24 часа въ сутки иллюзіями и мечтами эротомана… A въ молодежи тогда какъ разъ начиналось то помутнѣніе декаданса, которое, во имя Діониса и революціи плоти, вылилось потомъ ливнемъ порнографіи въ литературѣ и половыхъ безобразій, и преступленій въ жизни. Нырнулъ въ эту пучину Модестъ и вынырнулъ таковъ, что даже возвратившійся въ то время на родину Симеонъ, всякое видавшій, только руками развелъ предъ удивительнымъ братомъ своимъ:

— Хорошъ!

A старики, тѣмъ временемъ, стали подбираться съ этого на тотъ свѣтъ. Первымъ ушелъ изъ міра Викторъ Андреевичъ, унесенный апоплексическимъ ударомъ ровно черезъ недѣлю послѣ того, какъ хинью пошло съ аукціона послѣднее именьице Ольги Львовны, заложенное, перезаложенное и стоившее Сарай-Бермятовымъ столькихъ процентныхъ платежей, что врядъ ли не трижды покрыли они и самый капиталъ. За Викторомъ Андреевичемъ, какъ вѣрный оруженосецъ за своимъ рыцаремъ, вскорѣ послѣдовалъ угрюмый Евсѣй. Ольга Львовна тоже не надолго пережила мужа: всего два года ревновала она ко всѣмъ память его, какъ при жизни ко всѣмъ ревновала его живого. И y дворянъ Сарай-Бермятовыхъ, и y мѣщанъ Скорлупкиныхъ оказались новые домодержатели: въ дворянской семьѣ — Симеонъ, въ мѣщанской — Епистимія. Потому что не довѣрила она идола своего Гришутку вздорной бабѣ матери и, по смерти Евсѣя, поселилась вмѣстѣ съ овдовѣвшею сестрою, чтобы имѣть за мальчикомъ постоянный надзоръ, котораго не чаяла отъ Соломониды.

— Вонъ она храпитъ, засвистываетъ… такъ бы и сына прохрапѣла, колода надменная, кабы не я!

Почтенная Соломонида Сидоровна Скорлупкина принадлежала къ тѣмъ избраннымъ женскимъ натурамъ, которыя обязательно должны давать пріютъ въ обширномъ тѣлѣ своемъ очередному бѣсу какого нибудь смертнаго грѣха. Отдавъ въ юности щедрую дань бѣсамъ лжесвидѣтельства и блуда, послѣ амурной исторіи съ водовозомъ, красавица едва ли не отдала нѣкоторой дани бѣсу человѣкоубійства. Ибо водовозъ ея, — вздумавшій было возобновить пріятный свой романъ съ нею и, на отказъ, разразившійся угрозами обо всемъ увѣдомить мужа, — хотя и получилъ краткую взаимность, но вслѣдъ затѣмъ преподозрительно умеръ отъ холерины, неосторожно покушавъ пирожка, испеченнаго доброжелательною мамою Авдотьею. Всѣ эти обстоятельства совершенно отвратили Соломониду Сидоровну отъ романическихъ приключеній, такъ какъ спокойствіе въ жизни она цѣнила превыше всего, и возвратили ее на путь супружескихъ добродѣтелей. Но, къ сожалѣнію, посрамленный бѣсъ блуда прислалъ на свое мѣсто бѣса чревоугодія и лакомства, a нѣсколько позже, когда бывшая красавица приблизилась къ тридцати годамъ, то пожаловалъ и бѣсъ — не то, чтобы пьяный, но большой охотникъ до сладкихъ наливокъ, которыя великолѣпно варила мама Авдотья. Когда послѣдняя, волею Божіею, помре, это искусство, съ нею вмѣстѣ умершее, было едва ли не главною причиною горькихъ слезъ, пролитыхъ старшею дочерью надъ материнскою могилою. Раскормили эти два бѣса Соломониду Сидоровну до того, что стала она вѣсить, при не весьма большомъ ростѣ, восемь пудовъ безъ малаго, a ликъ ея издали походилъ не столько на черты человѣческія, сколько на выходящую надъ горизонтомъ красную полную луну. Когда она овдовѣла и осиротѣла, сосѣди качали головою:

— Ну, закрутить теперь Скорлупчиха… спустили звѣря съ цѣпи!