Паутина

A y самой въ глазахъ — масляная готовность, если бы только возможно было безъ вѣдома сосѣдей, явиться не только Ледою, но даже и негритянкою, которую похищаетъ горилла.

Она — не какая-нибудь несчастная, которая себѣ подобное позволяетъ, но есть y нея двѣ подруги-однолѣтки, такія же разжирѣлыя вдовицы, такія же святоши, живущія на другомъ концѣ города, такія же потаенныя охотницы до неприличныхъ карточекъ, заграничныхъ «русскихъ сказокъ» и тетрадокъ съ барковскими стихами. Сойдутся, запрутся, пьютъ вишневку, ѣдятъ сласти, почитываютъ, да посматриваютъ, хихикая безстыжими шепотами. Нѣсколько разъ въ годъ Соломонида Сидоровна вмѣстѣ съ вдовушками этими ѣдетъ на богомолье въ какой-либо мужской монастырь, подальше отъ родного города. Епистимія участвовала въ одной изъ такихъ поѣздокъ и до сихъ поръ ей, видавшей виды, и смѣшно, и стыдно о томъ вспомнить, потому что бывали минуты, когда казалось ей, что она, четвертая въ компаніи съ тремя вѣдьмами, участвовала въ шабашѣ бѣсовъ. A въ прошломъ году Соломонида Сидоровна въ мѣстный храмовой праздникъ долго и внимательно смотрѣла на браваго глухонѣмого парня, толкавшагося среди нищихъ на церковной паперти. И затѣмъ она вдругъ зачѣмъ то заторопилась — купила въ семи верстахъ отъ города участокъ лѣсу на болотѣ, поставила сторожку, и сторожемъ въ ней оказался вотъ этотъ самый бравый глухонѣмой. И каждую недѣлю Соломонида Сидоровна ѣздитъ на лѣсной свой участокъ провѣдать хозяйство. А по монастырямъ вдовы пріятельницы теперь разъѣзжаютъ уже однѣ.

XI

Такова была маменька любимца Епистиміи, Гришутки Скорлупкина. Самъ онъ росъ мальчикомъ не очень крѣпкаго здоровья — обыкновеннымъ мѣщанскимъ ребенкомъ, потомкомъ поколѣній бѣдныхъ и переутомленныхъ, который, хотя бы родился и въ сытой семьѣ, долженъ расплатиться за недоѣданіе, истощеніе и алкоголизмъ предковъ и рахитизмомъ, и золотухою, и предрасположеніемъ ко всякимъ, изнуряющимъ организмъ, недомоганіямъ. Половина, если не больше, такихъ ребятъ уходить на кладбище въ младенческомъ возрастѣ, добрую четверть уносятъ туда же возрастъ возмужалости и молодая чахотка. Но тѣ немногіе, чья натура выдержитъ всѣ напасти и испытанія скверной наслѣдственности до періода совершенной зрѣлости, за тѣмъ, словно попавъ въ рай послѣ мытарствъ, становятся жилистыми здоровяками и обыкновенно живутъ, не зная, что такое болѣзнь, уже до самаго послѣдняго, призывного къ смерти, недуга. Сейчасъ, въ свои двадцать три года, Григорій Скорлупкинъ не боится искупаться въ проруби, но въ дѣтствѣ своемъ — какихъ только болѣзней не перенесъ онъ! И корь, и вѣтряная оспа, и дифтеритъ, и скарлатина… словно горѣло что-то такое поганое въ организмѣ ребенка, чему надо было выболеть и выгорѣть, чтобы сталъ онъ изъ хилаго заморыша крѣпкимъ, хотя и неказистымъ изъ себя, молодцомъ.

Очень хотѣлось Епистиміи отдать племянника въ гимназію, да не позволило здоровье, принизившее его умственныя способности надолго и настолько, что и въ городскомъ-то училищѣ онъ еле-еле тащился.

— Вы только напрасно мучите ребенка, — говорили Епистиміи доктора, — онъ сейчасъ не «не хочетъ», a «не можетъ» заниматься. Отложите на время всякія заботы объ умственномъ его развитіи, дайте ему возстановить свои физическія затраты. A за будущее не бойтесь: оправится, — станетъ такимъ смышленымъ, что обгонитъ всѣхъ умниковъ….

Епистимія не слушалась и настаивала, чтобы Гришутка учился и учился, слезами плакала и на голосъ выла съ нимъ вмѣстѣ надъ книжками учебными, но отъ книжекъ не отпускала. A Соломонида, недовольная нервною суматохою въ домѣ, проклинала и ее, и сына, и Евсѣя покойника, и всѣхъ, кто выдумалъ эту проклятую науку, которая не хочетъ лѣзть парню въ мозги, a — если и влѣзетъ, то парень «заучится» и станетъ на вѣкъ не человѣкъ.

Не Соломонидѣ, конечно, было убѣдить Епистимію, и, въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, уходила бы тетка племянника отъ большой любви къ нему, но выручилъ Симеонъ, съ которымъ теперь Епистимія встрѣтилась, послѣ его возвращенія изъ Москвы и постояннаго поселенія въ городѣ, очень спокойно, почти дружелюбно, точно никогда между ними не было ничего худого.

Примѣтилъ какъ то разъ Симеонъ блѣдное сонное лицо Гришутки, мутные глаза, открытый ротъ, приглядѣлся къ вялымъ его движеніямъ, прислушался къ гнусавому лѣнивому голосу и глухому неохотному смѣху, — и сказалъ Епистиміи:

— Ты племянника, повидимому, въ блаженненькіе готовишь? Мой тебѣ совѣтъ: бери его изъ училища. Схватить воспаленіе мозга — поздравляю: не покойникъ, такъ дуракъ на всю жизнь…

— Симеонъ Викторовичъ! Батюшка! Да какъ же быть то? Я покойнику Евсѣю слово дала…

— Такъ, вѣдь, не морить сына его ты слово дала, a человѣкомъ сдѣлать. Говорятъ тебѣ доктора: надо подождать, — ну, и жди…

— A покуда-то, Симеонъ Викторовичъ, куда я съ нимъ? Домъ нашъ, вы знаете, — отъ сестрицы моей, Соломониды Сидоровны, въ нынѣшнемъ ея настроеніи, и умный помѣшается въ разумѣ…