Паутина

И вотъ пришла ему въ голову идея: впервые въ жизни пугнуть любимаго Васю серьезно — безъ обычнаго шума и крика, кончающихся примиреніемъ, съ тѣмъ, чтобы завтра все началось сызнова по старому. Онъ призвалъ Васю и спокойно объяснилъ ему, что усталъ терпѣть, и что Васѣ недурно бы помнить: не монополистъ онъ какой нибудь по чаемому наслѣдству, есть y Ивана Львовича племянники и помимо его.

Вася немножко призадумался, но очень мало: въ головѣ y него звучала первая ласковая фраза, вчера сказанная ему Эмиліей Ѳедоровной:

— На дняхъ я ѣду за границу… одна… хотите быть моимъ спутникомъ?

Хотѣлъ ли онъ! Съ того времени, какъ услышалъ, онъ только и дѣлалъ, что ломалъ голову, гдѣ найти ему денегъ на этотъ соблазнительный вояжъ…

Разсѣянно выслушалъ онъ дядины нотаціи, промурлыкалъ что то о непремѣнномъ намѣреніи исправиться, a самъ поскакалъ къ Вендлю — разживаться прогонами.

— Послушай, — сказалъ ему Вендль, — я дамъ тебѣ денегъ, мнѣ для тебя не жаль… Но, Вася, ты играешь въ опасную игру… Вчера y меня былъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ… Ты знаешь, какой онъ благородный человѣкъ… Ну, и онъ въ страшномъ смущеніи… Говорить, будто Иванъ Львовичъ такъ золъ на тебя за Эмилію, что грозитъ лишить тебя наслѣдства и отдать все ему. И это страшно его испугало и взволновало, такъ какъ спорить съ бѣшенымъ старикомъ онъ не можетъ: того, при каждомъ противорѣчіи, того гляди, кандрашка хватить, — а, между тѣмъ, при вашихъ хорошихъ отношеніяхъ, ему въ высшей степени непріятно…

— A чортъ съ нимъ! — съ безпечностью возразилъ Мерезовъ, — лишитъ, такъ лишитъ… Прокачусь съ Эмиліей въ Парижъ и по озерамъ… Это — одинъ разъ въ жизни, a жизнь, брать Вендль, не велика.

— A капиталъ?

— Выиграю въ Монтекарло.

— Ахъ, Васька! Васька!

— Вендль, милый! Знаешь ли ты, какой я человѣкъ? Мою душу надо понимать.

— Быть тебѣ на мостовой, Вася.

— Ну — въ актеры пойду, ну — въ акробаты, таперомъ въ публичный домъ… Или y меня талантовъ нѣтъ?… Да вретъ старикъ: не лишитъ…

И на той же недѣлѣ поѣздѣ на Варшаву умчалъ его въ Берлинъ, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ Эмиліей…

Иванъ Львовичъ серьезно взбѣсился. Сгоряча онъ, дѣйствительно, призвалъ нотаріуса и составилъ завѣщаніе, по которому все свое состояніе отдавалъ племяннику Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, мелкія суммы его братьямъ и сестрамъ, a Васѣ Мерезову — всего лишь 25.000 р. деньгами и кое какія завѣтныя родовыя вещи. Тщетно отговаривала его Епистимія отъ этого шага. Разсвирепѣвшій старикъ ничего не хотѣлъ слышать и разлютовался до страшнаго припадка грудной жабы, послѣдствія котораго уложили его въ постель на цѣлыя три недѣли. Когда онъ оправился, Епистимія очень рѣшительно и смѣло заговорила со старикомъ, что онъ слишкомъ жестоко обидѣлъ Васю, и такъ нельзя…

— Ты глупа, — отвѣтилъ Иванъ Львовичъ, — я хотѣлъ ему только острастку дать… Конечно, все его будетъ… Неужели ты вообразила, что это серьезно?

— Нѣтъ, извините, не глупа, — смѣло возразила Епистимія. — Вы человѣкъ немолодой, здоровье ваше слабое. Вотъ вы, черезъ острастку свою, едва живы остались. Докторъ говорить: если бы припадокъ чуточку посильнѣе, и былъ бы конецъ. И тогда осталась бы духовная ваша въ пользу Симеона Викторовича послѣднею дѣйствительною, и получилъ бы Симеонъ Викторовичъ нежданно-негаданно всѣ ваши капиталы, a Васѣ пришлось бы, съ долгами, кое-какъ расплатившись, опредѣлиться въ писаря или околодочные какіе нибудь… Вотъ чѣмъ грозятъ острастки то ваши.

Старикъ нашелъ, что Епистимія права, и хотѣлъ тотчасъ же исправить ошибку, старое завѣщаніе уничтожить, a новое написать опять въ пользу Мерезова. Но Епистимія возстала и противъ этого плана. Она говорила, что Симеонъ не изъ тѣхъ людей, которыми можно такъ швыряться: сегодня ты богачъ, завтра — нищій. Онъ золъ, гордъ, мстителенъ, игрушкою быть не захочетъ, роль пугала не приметъ, оскорбленія не простить. A отомстить y него средствъ въ рукахъ много: мало того, что онъ умышленно можетъ нанести Ивану Львовичу страшные убытки по управляемымъ имъ дѣламъ, но — просто — уже одинъ уходъ его сейчасъ отъ дѣлъ вызоветъ въ нихъ жестокую путаницу и обойдется во многія тысячи.

— Вольно же вамъ было довѣриться этакому чорту, прости Господи!

Иванъ Львовичъ сильно растерялся. Васю обидѣть — и стыдъ, и грѣхъ, и жаль. Симеона обидѣть — не шутъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, чтобы надъ нимъ ломаться, какъ надъ опереточнымъ халифомъ на часъ… вполнѣ правъ будетъ оскорбиться и мстить. A отомстить — вѣрно — есть чѣмъ…

— Какъ же, по твоему, намъ теперь быть то? — впервые зашамкалъ онъ, въ волненіи, омертвѣлыми губами, выдавая, какой онъ дряхлый старикъ.

— Ой! что вы! какая я вамъ совѣтница! У меня умъ бабій: комаръ мозгу на носу принесъ, по дорогѣ половину растресъ…