Паутина

Утромъ рано прибѣжала отъ Сарай-Бермятовыхъ Марѳутка — звать тетеньку Епистимію Сидоровну: баринъ Симеонъ Викторовичъ ее ждетъ.

— Скажите, какой нетерпѣливый сталъ! — усмѣхнулась про себя Епистимія. — Когда влюбленъ былъ, и то этакъ не поторапливалъ!

Накинула сѣрый платокъ свой на голову и пошла, странная по улицѣ въ сіяніи голубого дня, будто не во время вылетѣвшій нетопырь.

Симеонъ, замѣтивъ изъ окна ее во дворѣ, вышелъ къ ней, черезъ кухню, на заднее крыльцо. Измятое, шафранное лицо и мутный блескъ въ усталыхъ глазахъ ясно сказали Епистиміи, что въ истекшую ночь Симеонъ спалъ не больше ея и думалъ не меньше.

— Подожди нѣсколько минутъ здѣсь или y барышень, — угрюмо сказалъ онъ, дергая щекою, — я уже опять занятъ… y меня сидитъ архитекторъ… планъ привезъ перестройки дома… ни минуты покоя!..

— Хорошо-съ, я подожду, мнѣ торопиться некуда.

— Только не по вчерашнему! — пригрозилъ, уходя, съ порога Симеонъ.

Епистимія усмѣхнулась.

— Вчерась ужъ больно вы грозны были, — ласковымъ смѣшкомъ послала она вслѣдъ.

Онъ обернулся и еще разъ пригрозилъ ей поднятымъ пальцемъ, съ недобрымъ выраженіемъ лица, точно предупредилъ:

— Ты молъ эти шутки оставь. Фамильярной канители тянуть съ тобою я больше не намѣренъ. Дѣло — такъ дѣло. Разъ, два, три — клади его на столъ…

— Смѣлющая же вы, сударыня Епистимія Сидоровна, — льстиво заговорила съ нею отъ плиты краснолицая, съ пьяными, лживыми глазами, толстуха-кухарка. — Свободно такъ разговариваете! Мы на него, аспида, и взглянуть то боимся.

— A тебѣ бы, дѣвушка, — сурово оборвала Епистимія, — такъ о господинѣ своемъ не выражаться. Каковъ ни есть, a — нанялась, продалась. Жалованье получаешь. Сойди съ мѣста, — тогда и ругай, сколько хочешь. A покуда на мѣстѣ, онъ тебѣ не аспидъ, a баринъ: аспиды хлѣбомъ не кормятъ и жалованья не даютъ…

— Да, сударыня ты моя, развѣ я съ чѣмъ дурнымъ… — залепетала было сконфуженная кухарка. Но Епистимія прошла уже мимо, ворча лишь такъ, чтобы она слышала:

— То-то — ни съ чѣмъ дурнымъ… Распустились вы всѣ… Революціонерки… Забастовщицы… Хозяйки настоящей въ домѣ нѣтъ… подтянуть некому…

Барышень она застала въ комнатѣ Зои, которая сегодня «проспала гимназію» и потому рѣшила, что вставать и одѣваться до завтрака не стоитъ.

— Третій разъ на этой недѣлѣ, Зоя! — упрекала ее, сидя на постели, въ ногахъ, красивая, съ утра одѣтая, свѣжая, бодрая, спокойная Аглая.

— Наплевать! — равнодушно отвѣчала Зоя, лежа, подобно сфинксу, на локтяхъ и животѣ и скользя лѣнивыми глазами по книгѣ, перпендикулярно воткнутой между двухъ смятыхъ подушекъ, a ртомъ чавкая булку съ масломъ, въ прихлебку съ кофе, который наливала изъ стакана на блюдце и подносила къ губамъ барышни смѣющаяся горничная Анюта, хорошенькая, стройная, съ чистымъ и смышленнымъ ярославскимъ личикомъ, блондинка. — Корми меня, столпъ царства моего!

— Какъ тебѣ не противно, право? — замѣтила Аглая. — Такая неопрятная привычка… Вонъ, смотри: подушку кофе облила… крошки сыпятся…

— Это не я, — Анютка.

— Да, какъ же! — засмѣялась Анюта, — во всемъ Анютка виновата! Сами Анютку головой подъ локоть толкнули…

— Молчи, столпъ царства! Вѣдь знаешь: рѣшено однажды навсегда, что я никогда не бываю виновата, и всегда передъ всѣми права… А! наша собственная химія, мадмуазель Епистимія! — привѣтствовала она вошедшую, посылая ей рукою воздушный поцѣлуй.

Когда женщины поздоровались и усѣлись, разговоръ y нихъ пошелъ о плачевномъ событіи вчерашняго вечера — о томъ, какъ Зоя едва не погубила новаго платья, обливъ его какао, a Епистимія Сидоровна спасла его, пустивъ въ ходъ какой-то особенный, ей одной извѣстный, выводной составъ… Вынули изъ гардероба платье. Пятно, хотя и на бѣломъ шелку, даже днемъ было едва замѣтно желтоватыми краями. Но Аглая и Анюта утверждали, что платье, все равно, недолговѣчно — матерія должна провалиться отъ выводной кислоты. A Епистимія защищала:

— Никогда не провалится, барышни: кабы въ моемъ составѣ была жавелева кислота, тогда, въ томъ не спорю, обязательно должна матерія провалиться, но я жавелевой кислоты не употребляю ни вотъ настолько. Потому что, скажу вамъ, милыя барышни, ядовитыхъ кислотъ на свѣтѣ немного, но, по домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе жавелева кислота…

Зоя захохотала и возразила, тряся непричесанною, въ путаницѣ бѣлокурыхъ волосъ, головою:

— Врешь, Епистимія Сидоровна. По домашнему нашему обиходу, всѣхъ кислотъ кислѣе любезный братецъ мой — Симеонъ Викторовичъ.

Отъ рѣзкаго ея движенія книга упала на полъ. Аглая нагнулась и подняла.

— Havelock Ellis… L'Inversion sexuelle… — недовольно прочитала она заглавіе. — Это что еще? Откуда промыслила?

— Васюковъ принесъ… Хвалилъ, будто анекдотовъ много… Да вретъ: все давно знакомое… Новаго не нашла ничего.

— Ахъ, Зоя, Зоя!

— Что, Аглая, Аглая?

— То, что забиваешь ты себѣ голову пустяками…

— Хороши пустяки! — захохотала Зоя: если это тебѣ пустяки… Впрочемъ, лучше обратимся къ Епистиміи: она тебѣ про пустяки анекдотъ разскажетъ… «Не гляди, душенька, это пустяки!» — пропищала она, копируя кого-то изъ анекдота.

— Нѣтъ, ужъ уволь.