Паутина

— Да потому, что наблюдал за ними. Все свидания проходили в специально отведенной для этого комнате, где стояло четыре или пять столов. Все почти как в настоящей тюрьме, только менее формально. Иногда кто-то из сотрудников присутствовал при свиданиях, иногда я сам. Мы не вмешивались в общение детей с родными, держались на расстоянии, но следили за тем, чтобы гости не передали нашим подопечным ничего недозволенного. Я не приглядывался специально к Ребекке и ее приемному отцу, но не мог не заметить, насколько отличалось их общение от того, что происходило за соседними столами, где люди говорили без умолку, словно боялись, что им не удастся высказать за время встречи все, что хочется. А вот между Ребеккой и ее отцом все было иначе: оба как будто стеснялись, не могли найти темы для беседы и перебрасывались какими-то фразами только из вежливости. Глядя на них, никто не подумал бы, что перед ним любящие отец и дочь… разве что дальние родственники, которые не часто вспоминают о существовании друг друга. И еще одно: в течение нескольких дней после его визитов Ребекка пребывала в странном настроении — нервная, пугливая. Утверждать не стану — мысли Ребекки никогда нельзя было прочитать, — но у меня складывалось впечатление, что ее нервируют приезды отца.

— А вы сами с ним говорили? — Услышав что-то невнятно-утвердительное в ответ, я поинтересовалась: — Ну и как он вам?

— Не скажу, чтобы понравился. Он выглядел человеком безрадостным, холодным. Никакого чувства юмора — это уж точно. И я вовсе не имею в виду, что он не был эдаким весельчаком, сыплющим шутками, — в нем напрочь отсутствовала малейшая природная веселость, какая-либо теплота. Он был успешным бизнесменом и обладал недюжинным умом — это ощущалось при общении с ним… но вряд ли он получал удовольствие от своего интеллекта или богатства. Нет, он не был ни депрессивным, ни меланхоликом — просто бесцветный,иного слова не подберу. Мне трудно было представить, что он мог всей душой привязаться к какому-либо ребенку, — или ребенок к нему, если уж на то пошло… Впрочем, я, наверное, несправедлив. О Ребекке ведь он искренне заботился. Многие родныеотцы отказались бы от ребенка-убийцы, а он старался видеться с приемной дочерью как можно чаще. И все же Ребекка чувствовала себя более комфортно с моей семьей, чем с ним.

Я удивленно вскинула брови:

— Как это? Она разве общалась с вашей семьей?

— Работа у меня была не из таких, о которой забываешь в конце рабочего дня. Моя жена и старшая дочь старались принимать участие в жизни колонии, хотя и не числились в штате. На выходные и праздники мы частенько организовывали прогулки, на которые брали несколько детей, давая им возможность побыть вне казенной обстановки. Такие прогулки были своего рода поощрением за хорошее поведение, хотя вслух об этом никогда не говорилось. Просто мы брали на прогулки тех, кому могли доверять.

Ребекка прожила в колонии несколько месяцев, нам стало ясно, что мы можем доверять ей, и с тех пор она была участницей почти всех таких прогулок. Случалось, жена и дочь брали только одну Ребекку. Моей дочери в то время было чуть за двадцать, и мы все считали, что девочке полезно чаще бывать в женском обществе. Они брали ее с собой в кино, вместе обедали в кафе… Разумеется, они не спускали с нее глаз, но было совершенно ясно, что убегать она не намерена. И конечно же, она не представляла никакой опасности для окружающих. Жена и дочь полюбили Ребекку. Стоило узнать ее, как то, что сотворила, забывалось. Они не могли поверить, что рядом с ними та самая девочка, которую газетчики расписывали как маленького монстра. Ребекка пробыла в колонии намного дольше, чем большинство других детей, и за годы все трое крепко сдружились. До того, как по достижении шестнадцати лет она отправилась во взрослую тюрьму, мы несколько раз приглашали ее на семейные обеды. Да и потом не прерывали контакты с ней. Мы и сейчас посылаем ей рождественские открытки, семейные фотографии, раз или два в году пишем ей — естественно, на абонентский ящик, поскольку ее новое имя является тайной для всех, в том числе и для нас. Она всегда отвечает. Понятно, что содержание ее писем я вам передать не вправе, но нам кажется, она счастлива в своей новой жизни.

Я вспомнила письмо, найденное в шкафу в гостевой комнате. Интересно, дорогая Пенни— не жена ли Тома? Или, может, дочь? О том, чтобы задать этот вопрос вслух, и речи быть не могло: гриф «Совершенно секретно» на их переписке не стоял, но был очевиден.

— Собственно, никто из нас не сомневался, что так и будет, когда она вырастет, — продолжал Том Хартли. — Она просто не могла снова совершить преступление. Один-единственный голос убеждал нас в обратном… но время, к счастью, доказало, что этот человек ошибался.

Я так и вскинулась:

— И кто же это был?