Паутина

В дни торжеств Гиясэддин обычно надевал пионерскую форму — короткие, до колен, штаны, красный галстук, тюбетейку. Видя его в такой одежде, некоторые люди, особенно старики, хватались за голову, недоуменно покачивали головами, злобно перешептывались. Только потом Гиясэддин понял, как умело воспользовались этим враги, окружив его липкой паутиной лжи.

— Девона, девона, — неслось отовсюду.

Даже мать стала сомневаться:

— Сыночек, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, а что?

— Но может быть… — Мать замялась, не зная, как сказать, потом решилась: — Люди говорят, что у тебя повредился рассудок, ты, говорят, ходишь по улицам босиком, с непокрытой головой… Это правда?

Гиясэддин рассмеялся и ответил, что не следует верить подобным словам: их распускают глупые, сами выжившие из ума, люди, вроде свахи; все это ложь.

Но старушка стояла на своем.

— Не дай бог, если в тебя вселилась нечистая сила, что мне тогда остается делать, несчастной?! Пропадем мы с Малахат. Пожалей хоть сестру…

Кто вам сказал эту чушь? — возмутился Гиясэддин.

— Все говорят! — всхлипнула мать. — Почему ты не стыдишься людей, почему ходишь в коротких штанах, в одежде неверных, с непокрытой головой, почему?! Брось эту одежду, сыночек, одевайся, как все люди…

Гиясэддин растерялся.

— Хорошо, мамочка, — сказал он, — я не буду больше носить пионерскую форму, буду ходить как все… Но неужели и вы считаете меня сумасшедшим?

Сердце матери, конечно, отказалось верить такой беде. Она обняла сына, заплакала.

— Есть еще у нас враги… Чем мы виноваты перед людьми? Почему они не оставят нас в покое?

— Врагов у нас пока хватает, — ответил сын. — Им не по нраву наша новая жизнь. Но я не покорюсь и буду бороться с ними!..

… — В том темном зиндане, — продолжал свой рассказ Остонзода, — в доме для умалишенных Ходжаубани, я понял, что людей, подобных ака Мирзо и Гиясэддину, бросали сюда сознательно, по заранее выработанному плану. Очевидно, здесь сводились не только личные счеты…

Гиясэддину удалось успокоить мать, но он не мог заткнуть рты своим врагам. Сплетня росла с каждым днем. Знакомые стали избегать его на улицах, товарищи — поглядывать с сомнением и всерьез справляться о самочувствии. Гиясэддин изо всех сил крепился, потом пытался отшучиваться, наконец, начал сердиться. Все это принималось за признаки безумия. Паутину лжи и клеветы ткал опытный паук, она прочно опутала Гиясэддина.

И наступил день, когда двое или трое друзей (друзей ли?), обманув, привели его сюда, к Ходже. Здесь на него не замедлили надеть цепи.

— Откуда мне знать, — говорил Гиясэддин, — может быть, эфенди Назир женился на моей сестре, забрал ее к себе и теперь самодовольно ухмыляется? Кто знает… Но я верю в свою победу. Я знаю, Советская власть крепнет изо дня в день, и врагов у нее становится все меньше. Вот увидите, не сегодня-завтра возвратится Халимджан-амак, он придет сюда и уничтожит это гнездо негодяев. Мы снова станем свободны, не отчаивайтесь, не забывайте, что есть партийцы, комсомольцы, и если мы как-нибудь дадим им знать, они освободят нас из этого зиндана!

Кто-то из безумных истерично расхохотался:

— Нас освободят, куда поведут? Пускай лучше убьют, чем быть назиром, надевать мундир и брюки, ходить с длинными волосами и кататься в шайтан-арбе. Нет, никогда! Сами садитесь в свой автомобиль! Я стану хатибом[45] большой мечети, и будут у меня даровые плов и шурпа…

— Браво, молодец! — ответил ака-Мирзо. — Дело твое, только не забудь пожалуйста нас, когда станешь хатибом… — Он зевнул. — Спать, однако, пора, уже поздно, сейчас будет светать. Постарайтесь хоть немного соснуть.

Но сумасшедший не дал спать. Он издал протяжный вопль и, причитая, забился головой о столб, поддерживающий навес. Ака Мирзо пытался удержать его, а он все вырывался и тянулся к столбу. Подоспел Гиясэддин, вдвоем они с трудом оттащили сумасшедшего и брызнули ему в лицо холодной водой — единственным лекарством в нашем зиндане. Сумасшедший также неожиданно утих.

Однако следом поднялся другой и, приплясывая, затянул гнусавым голосом песню; третий чему-то рассмеялся и продолжал смеяться, не переставая, схватившись за живот, катаясь по земле… Ака Мирзо и Гиясэддин переползали, насколько позволяла цепь, от одного к другому и успокаивали их, а я, забившись в страхе в угол, дрожал всем телом и не знал, что делать.

Мне кажется, нет и не было на свете зиндана страшнее, чем этот. С чем сравнится душевная боль? Человек может перенести любые физические страдания, но когда топчут его сердце, когда в душу плюют, когда он знает, что заведомо оклеветан, нет пытки хуже… «Не родиться бы мне совсем, — думал я, — умереть бы, когда умирала мать, я не попал бы сюда. Что я видел на свете за короткую жизнь? Бедность, нищету, одиночество, притеснения Ахрорходжи и, наконец, этот зиндан…»

Меня лихорадило, зуб не попадал на зуб. Может быть, кинуться, как тот безумец, на столб и разбить себе голову? В кровь, насмерть?