Паутина

Она появилась, однако, далеко за полдень, часа через три. Я не знаю, как о ней думали другие, наверно, никто не называл ее прекрасной пэри, луноликой и другими поэтическими словами, но, по-моему, не существовало на свете такой красавицы, как Лютфи, только у ней одной была такая чудесная походка и ослепительная улыбка. Стоило ей улыбнуться, и, будь в то время холодная зима или слякотная осень, — в моем сердце расцветала весна…

— Салом, Лютфиджан! Наконец-то ты пришла.

— Я опоздала?

— Не знаю, но время тянулось страшно медленно.

— Я всегда прихожу в это время.

Лютфи откинула с лица кисею и, взявшись за руки, мы пошли к ней домой. Шарифа дома не оказалось. Как и вчера, Лютфи расстелила передо мной дастархан, приготовила чай, и лишь потом взяла букварь.

— Это «алиф»[47], — показала она.

Я машинально повторил за нею — машинально потому, что глядел не в книгу, а на нежный профиль Лютфи, и в моей душе сами собой складывались пылкие и бессвязные фразы любви.

В тот день она обучила меня трем буквам — моя «учительница» оказалась терпеливой и настойчивой. Три буквы… Я не только отличал их от других, но умел написать, — и Лютфи засияла радостью. А я… я тогда, не в силах сдержаться, сказал ей все. Помните поэта?

Молчание отвергнув, на миг я дерзким стал:
Любимой — будь что будет — я о любви сказал.

Наверно, в то мгновение я был косноязычен, путался в словах, сбивался, повторялся, краснел и бледнел. Пот катил с меня градом и, только умолкнув, решился я взглянуть на Лютфи. Она не убежала, стояла, смутившись, опустив глаза, и длинные ресницы тенью лежали на лице… Я и сейчас не знаю, какая сила подняла меня, как я осмелился привлечь Лютфи к себе и поцеловать в щеку — туда, где чернела родинка.

Она вспыхнула, вырвалась и побежала, я — за ней. Она заперлась в кухне и бранилась оттуда, называя меня бесстыдником, сконфузившим ее, а я стоял под дверью и ликовал.

С улицы донесся голос ее матери; я сказал об этом Лютфи; она, отворив кухню, в смятении схватилась за нож, начала кромсать лук и морковь. Это получилось кстати — мать принесла с собою рис и мясо; смеясь, она сказала, что сегодня придет некая гостья сватать Лютфи. На меня словно ведро холодной воды вылили.

Мать догадалась обо всем с первого взгляда.

— Пусть приходит, — ответила она. — Встретим, как полагается, в гостеприимстве не откажем, а насчет самого главного — ответим, что у девушки уже есть хозяин, — и ласково улыбнулась мне.

Я смущенно опустил голову.

Лютфи на другой день рассказала, что сваха ушла, ничего не добившись. Мать сдержала свое слово. Сколько сваха ни старалась выпытать, что это за «хозяин» объявился у Лютфи, мать не открыла тайны.

Быстро прошел месяц. Лютфи меня любила, а ее мать и брат уважали — я был счастлив. Никогда я не ждал так нетерпеливо отца, как в те дни, но он все не шел и не шел… Наконец Ахрорходжа сказал, что отец погиб, его похоронили и один из товарищей, участвовавших в похоронах, принес мне на память отцовский кошелек. Ахрорходжа достал из кармана кошелек, протянул его…

Я остолбенел, в глазах потемнело. Отец!.. Это был его кошелек, пробитый пулей, пустой… Отец всегда держал его при себе, там он бережно хранил к моей свадьбе золотую десятирублевку…

Теперь у меня осталась одна радость в мире — любовь к Лютфи… Она не была тайной для Ахрорходжи и принесла мне беду.

Как-то мы стояли у дома Лютфи: я — на улице, она — за воротами. Ахрорходжа бесстыдно подкрался сзади и глянул через мое плечо — Лютфи вскрикнула, закрыла лицо руками, убежала.

— А, с девочками забавляешься? Тоже новость, поздравляю!

Потом, уже дома, Ахрорходжа сказал, что он пошутил и обижаться не надо. Это, мол, было проверкой. Он давно догадывался и даже посылал узнавать сваху… Препятствовать он не будет, а что касается Лютфи, то пусть она заходит к нам, как в свой дом, скрывать тут нечего, ведь все равно придет день, когда нас соединит он сам, Ахрорходжа!.. Да, да, он, Ахрорходжа, сыграет мне, даст бог, свадьбу, однако сейчас, в это тяжкое время, я должен беспрекословно повиноваться ему и ничего от него не утаивать.

И опять я поверил ему — поверил и обрадовался, как радуется странник, встретивший в пустыне неожиданного друга!.. Лютфи призывала быть благоразумным, убеждала меня, что у Ахрорходжи грязные цели, он посылал сваху сватать не мне, а себе, — но я не слушал Лютфи. Ахрорходжа усыпил меня, коварно оплел паутиной, точь-в-точь как паук, который готовится высосать из своей жертвы кровь. Всякий раз, когда я заговаривал о Лютфи, он убеждал дождаться осени, потерпеть, «пусть пройдет хотя бы годовщина смерти отца, устроим ритуальное поминание, тогда и сыграем свадьбу»…

Я соглашался с ним. За это время Лютфи успела освоить грамоту, она читала толстые книги и умела считать. Занятий мы не бросали, занимались вместе, так что я тоже научился отличать буквы и складывать их в слова.