Паутина судьбы

– Ладно. Давай Мишкину сумочку. Для конспирации положим ее сейчас в обыкновенный пакет с девкой в бикини. Никому в голову не придет, что там… нанотехнологический проект по разведению бабуинов и гамадрилов.

Посмеялись. Морхинин раскис от шуток, а у самого под сердцем тоненькая иголочка покалывает. Чушь городит Юрка про открытие сына. Уж им ли не знать, как такие вещи прячут. А тут: «Возьми, Валя, сумочку, убери где-нибудь у себя в коммуналке». И заливается, хохочет: «А чтобы конспирацию усилить, положи сверху бутылку джина «Белая лошадь» – от меня…»

Расстались, обнявшись, как настоящие старые друзья.

– Я позвоню, если что… – обещал Морхинин. – Ферштейн, Юра? Чтобы никаких подвохов не было, буду говорить: «Белую лошадь» еще не откупоривал. Жду Рождества, а? Как?

– Сойдет, – отмахнулся Зименков, растянув в улыбке свои «комические» (от КомиАССР) скулы. Так когда-то в отрочестве они изголялись по глупости. – Вообще ерунда полная. Ну попросил сын…

– Бузде, – Морхинин по-военному приставил к шапке ладонь дощечкой.

Придя домой, натолкнулся в коридоре на соседку Татьяну Васильевну. Старушка всполошенно махала худыми руками:

– Где тебя носит, Валерьян? Фу, опять от тебя водкой…

– Не водкой, Татьяна Васильевна, а светлым бургундским из погребов «Ле Руа». Что стряслось в мое отсутствие?

– Тебе три раза дамочка какая-то звонила. И вся взволнованная, аж жуть. Таисья уехала к своему разгильдяю, так ты и обрадовался. Нехорошо, Валерьян. Разгульный вы народ, мужики-то. А уж писатели… – поджав сухонький рот, качнула прилизанной головой в «православном» платочке соседка, как будто кроме Морхинина она общалась с писателями всю жизнь.

– Спасибо, Татьяна Васильевна. Да вы не переживайте так. Звонит, наверно, секретарь из писательской группы. Небось какое-нибудь мероприятие там у них. Сказала, еще позвонит?

– Нет, вот попросила записать номер. На, держи, я на газете карандашом нацарапала.

Телефон показался Морхинину незнакомым. Он сунул зименковскую сумочку среди книжных полок, как раз за черными с синим томиками Шекспира. Кстати, сумочка была из гладкой кожи и запиралась оригинальным замком – в виде головы тигра или барса. На ощупь в ней были не бумаги, не диски, а что-то похожее на продолговатую капсулу. «Мм… Как ни прикидывай, а все-таки подозрительно. И что конкретно подозревать в затее Зименкова – неизвестно». – думал Морхинин, собираясь звонить по телефону разыскивавшей его женщине.

Позвонил. Сразу понял, что это Кристина Баблинская.

– Кристина? Не ожидал…

– Где уж тебе ожидать звонка от любящей женщины.

– Но раньше мне всегда не везло, а сегодня вот наконец…

– А сегодня тебе повезло, когда мне особенно не везет… – Христя всхлипнула неожиданно, чем крайне удивила и даже напугала Морхинина.

– Да что с тобой, девочка? Я чем-нибудь могу помочь?

– Часа через два подъедешь к ЦДЛ? Мне нужно повидаться с тобой.

Тревожные размышления о сумочке Зименкова приобщились к утяжеляющим предположениям по поводу Христи, загородив всякую сколько-нибудь стройную логику. Морхинин вспомнил распахнутые исчерна-черные очи Баблинской. Ее необычайно привлекательную простодушную манеру улыбаться, щедро оголяющую блестящие зубы, – улыбку, не только вызывающую симпатию, но словно бы предопределяющую желание. А ее очаровательная хмурость, ее живописные брови, которые никакой грим не преуспел бы имитировать? Ему даже не хотелось воспроизводить в памяти прелести ее тела, прикосновения нежных и жарких рук, стройно покачивающуюся походку, наполненные округлостью, ровные икры, изящный подъем ступни.

Предавшись невольному нагнетанию чувств, Морхинин понял, что у него вздрагивает сердце. Или сердце не может не отозваться на Христины грубоватые объяснения в упрямой и непонятной любви к нему, пожилому «пустоцвету», как он иногда себя называл?

В восемь вечера она приблизилась той самой походкой.

– Войдем, посидим в кафе? – спросил Морхинин, собираясь поцеловать Христю в щеку.

Но она отстранилась. Как-то спокойно и грустно. Словно этим жестом отстранения имела в виду нечто значительное.

– Почему? – улыбнулся Морхинин. – А говоришь: любящая женщина. Вот и верь после того черноглазым красавицам.

– В ЦДЛ не пойдем. Немного погуляем по Поварской, мимо института, где ты когда-то учился.

– Теперь институт называется академией, а училище – колледжем. Ну, институт тоже иностранное слово, только к нему привыкли. А зачем вместо училища – колледж?

Кристина пожала плечами, в лице ее не видно было никакого настроения рассуждать о прискучивших проблемах переименований с реверансами перед англо-саксонским приоритетом.

– Наш разговор будет коротким и невеселым, – сказала она. – Меня кладут на обследование в онкологический центр. Я хочу перед тем еще раз на тебя посмотреть.