Паутина

— Мне кажется, что все эти шрамы и рубцы — это шрамы на твоем сердце и на твоей душе, но внутри они почему-то не затягиваются, как здесь… — прошептала она, поднимая глаза. — Я никогда не думала о том, сколько у тебя шрамов… Только два помнила четко… Этот, — она показала на полосу на сгибе его локтя, где когда-то прошелся нож Хвоста, — и этот, — она взяла его руку, где на тыльной стороне ладони даже через много лет проступали слова, выжженные на его плоти: «я не должен лгать». — Гарри, прошлого нет, остались только рубцы. Понимаешь? Твой мир должен уйти в прошлое. Отпусти их, отпусти…

Гарри задыхался, не понимая, зачем она все это говорит. Зачем стоит так близко, такая одинокая, такая сильная… У него никогда не было подобной силы. Силы пережить и забыть, шагнуть, чтобы жить дальше…

— Гермиона, не надо… — выдохнул он, чувствуя слезы на глазах. — Ты ничем не можешь мне помочь…

— Могу и помогу, чего бы мне это ни стоило, — твердо произнесла она, обнимая его. — Гарри, ты единственный, кто всегда был рядом, кто всегда понимал меня, кто всегда доверял мне. Ты единственный, в кого я всегда верила без остатка, без единой мысли сомнения… Ты единственный, понимаешь?

— Гермиона, нет… — он тоже обнимал ее, не зная, как сказать ей о том, что не хочет, не может. Однажды он пустил в свою жизнь Джинни, чтобы потом оттолкнуть, когда встреча с врагами была неминуема. С Гермионой он так поступить не сможет. Потому что она не примет его решения так, как Джинни. Она пойдет с ним на последнюю битву, а допустить этого Гарри не мог. Он не мог потерять еще и Гермиону, только начиная обретать ее. — Ты просто устала, ты чувствуешь себя одинокой…

Он не знал, кто из них сделал это последнее движение, но в следующий миг они уже нежно целовали друг друга. Впервые они были так близко. Впервые так ощущали близость. Впервые понимали, как это важно и как нужно обоим.

Между ними теперь не было Рона. Наверное, в чем-то он действительно был прав, хотя в чем, Гарри не мог сейчас понять. Он знал, что любит и всегда будет любить Джинни. А Гермиона… Гермиона была именно Гермионой. Первой, кто его обнял, первой, кто поцеловал его в щеку, первой, кто поверил в него, первой, кто дал ему надежду.

Он оторвался от ее губ, все еще ощущая ее руки на своей спине, вкус ее поцелуя, отдаленно знакомый, но новый, стук ее сердца, блеск ее глаз. Гарри уткнулся в ее шею лицом, вдыхая ее аромат, знакомый, дарящий покой и надежду. Опять надежду, как раньше, как тогда.

Гермиона взяла его за руку и отвела к постели. Они опять лежали, обнявшись, засыпая. Гарри чувствовал ее рядом с собой, знал, что она оградит его от всего. Потому что лишь она всегда знала, кто он на самом деле. Лишь она видела его таким, каким он был. Лишь она. Гермиона.

Утро ворвалось в его залитое солнцем сознание стуком в окно. Гермиона рядом пошевелилась, разжимая свои объятия, в которых всю ночь держала его. Гарри выбрался из-под одеяла, нащупал очки и пошел открывать окно взъерошенной сове с большими желтыми глазами. Взял письмо и шумно выдохнул.

— Гарри?

Он медленно распечатал надписанный конверт.

— Что там? — Гермиона поднялась и подошла, заглядывая в письмо через его руку. Им обоим был прекрасно знаком этот отрывистый почерк, которым были наспех набросаны несколько строчек: «Сегодня вечером оборотни готовят нападение на «Нору». Гарри, будь осторожен, у них есть свои люди в Министерстве. Они смогут снять защиту».

Гарри и Гермиона обменялись взглядами.

— Рон… — выдохнула она, бледнея. — Он среди них?

Гарри не думал сейчас об этом. Отдал ей письмо и кинулся одеваться. Он не мог допустить, чтобы туннель его ада, из которого его ненадолго вырвали, стал еще длиннее.

Глава 4. Теодик

Настроение. Это слабость. С ней нужно бороться. Силой.

Тео не пошел на обед. Стоял у окна. Злился. На что? Просто злился.

Чувства. Неуправляемые чувства. Это тоже слабость. Их нужно подавлять.

Он учился этому. Годами. Учился быть сильным. И верить лишь себе. Только так. Без боли. Без предательства.

Спасибо, мама. Ты научила быть сильным. Ты заставила. Заставила перешагнуть черту. Перестать быть слабым. Уязвимым.

Снег. Он не любил снег. И ветер. И дождь. Не любил. Но терпел.

Он не любил воду. Просто не любил. Все просто. Тот мужчина. Он пытался научить Тео плавать. Тео ненавидел воду. За то, что тот ее любил.

Тео отвернулся. Отошел от окна. Полумрак. Приятно и спокойно. Ничего раздражающего. Тогда почему — злость?

Дамблдор? Нет. Дамблдор был обычен. Улыбки. Леденцы. Намеки.

Министерство? Нет. Там все еще проще. Им не нужны легилименты. Армия оборотней. Против своих же. Упрямы. Глупы.

Что тогда? Откуда?

Настроение — это слабость.

Стук в дверь. Тео встал. Огляделся.

— Войдите.

ОНА. Стоит на пороге. Решительная. Сильная. Он опять ЕЮ любовался. Просто любовался.

— Можно, целитель Манчилли? — смотрит.

— Я же сказал — войдите.

Шаг. Еще. Закрыла дверь. Двое в полумраке. Зажечь свет.

Нет.

— Я хотела извиниться за то, что вчера пропустила занятие, — виновато улыбается.

— За вас уже извинились вчера.

Все равно — улыбается.