Павел II. Книга 2. День пирайи

«…о. Иннокентий. Менее всего двигало мною побуждение в более поздние времена объявиться моему народу в каком бы то ни было облике. Поэтому на сей раз избрал я местом моего уединения весьма удаленную обитель Св. Симеона, вблизи коей обретаюсь по сей день. Поэтому дивным знамением Небес, непрошенною манною почел я известное вам, конечно же, явление в Красноуфимске моего нежданного омонима, нарекшего себя Федором Кузьмичом. Сей омоним был тогда же бит двадцатью ударами плетей и сослан на вечное поселение в Томскую губернию, в деревню Зерцалы. Как удалось мне проведать, в той деревне мой омоним не жил, но, ища якобы уединения, а на деле, напротив, всемерно привлекая к себе внимание праздной публики, сменил много мест проживания, даже ходил однажды на енисейские золотые прииски, где лето поработал. Ныне он, как известно мне, проживает на пасеке села Краснореченского, на берегу реки Чулвин, мне совершенно неведомой, у крестьянина Ивана Гаврилова Латышева и отличается отменным здоровием. Вы, отче Иннокентий, вправе недоумевать, как терплю я сего самозванца, привлекшего внимание мало что не всей России, смерда, прикрывшегося моим ложным именем, дабы прослыть мною, Александром. Кто он, сей старец? Ведь, насколько мне ведомо, даже кое-кто из ныне управляющей Россией горестноплодной ветви дома Романовых принимает этого „старца“ за меня. Правда, чего же можно было ожидать, когда по диавольскому наваждению во главе империи встал девятый из десяти детей обоего пола, дарованных Богом государю Павлу. Провижу, что не без попущения со стороны этих, с позволения назвать их так, скипетродержцев, именно „старца“, а не меня будут считать истинным мною, по его, а не по моей, кончине. Так ведь некогда по мнимой моей кончине верным Соломкою был распущен слух, будто в моем гробу покоится тело бедного фельдъегеря Маскова. Не вижу в сем, отче, ничего, кроме промысла Божия. Домыслы о старце Федоре Кузьмиче, полагаю, отведут глаза нашему ленивому, но, увы, очень любопытному народу. Правда, случай с Масковым мне послан также Небом, но в нынешней истории склонен видеть нечто большее, нежели просто случай. Ценою долгих изысканий верный мой Волконский установил со всею неопровержимостью, что под моим ложным именем скрывается в Томских краях не кто иной, как инородец Ричард Лофтус, близкий родич прежнего посла в Санкт-Петербурге, на яхте коего я, вопреки еще одной бытующей легенде, совсем не отплывал из Таганрога по мнимой моей кончине. Сей Лофтус долго скитался по Руси, даже примыкал к нечистому хлыстовскому вероучению, по примеру, впрочем, куда более знатных отечественных вельмож, из коих упомяну лишь обер-прокурора Св. Синода Алексея Голицына да графа Кочубея, коему был вручен в свое время портфель министра иностранных дел. Нет сомнения, что этот нынешний Лофтус и в самом деле на склоне лет уверовал, что он — это я, Александр, и что он искренне ежедневно простаивает на молитве многие часы, замаливая мои, а не свои грехи. Впрочем, молитвы сего безумца, полагаю, хотя отчасти, но должны достигать престола Божия, ибо ему, многие годы принимавшему участие в хлыстовском дьяволослужении, конечно же, есть что замаливать и на самом деле. Веротерпимость моего царствования, когда расцвели на Руси и хлыстовство, и скопчество, и иные мерзкие ереси, лежит на мне тяжким грехом и не должна быть никогда более допускаема. Безумный Лофтус, принимая себя за меня, однако жизни придерживается вполне достойной. Всех, кто посвящен в эту тайну, а прежде всего Вас, о. Иннокентий, прошу легенды о томском старце не опровергать, пусть его. Однако замечу здесь же, что старец тот владеет и кое-какими подлинными документами. Пожалуй, оно даже и хорошо, ибо способствует народной вере в старца и отводит народное внимание от моей персоны. Пусть же так и будет, доколе сим подлинным моим словам не настанет пора всеместно открыться нашему народу. Тем спокойнее мне в моем Верхо…»