Павел II. Книга 3. Пригоршня власти

Анфиса из баб старшая теперь стала: и не только дело в том было, что образование высшее, а муж пятый. По профессии Анфиса была экономист и секретный товаровед, и в приданое за собой принесла она Тимофею, а значит всей фирме, многотомный раритет: четверть века тому назад выпущенный «Товарный словарь», а по тому словарю разве что цыганский язык нельзя было выучить. Долгими зимними вечерами собирались бабы в главном фургоне, Анфиса напяливала очки, раскладывала книги и преподавала экономический катехизис.

— Ну давай, Глафира, припоминай с прошлого раза: что есть баранина тушеная с гречневой кашей?

— Ох, Фиса, я вкус ее забыла. У нас все грибы да курятина, откуда баранине быть? Да и гречка?..

— Не о том я, Глафира. Помнить надо: это консервы, приготовляемые из кусков сырой баранины, без костей, хрящей, грубых сухожилий и соединительной… — бабы шевелили губами, будто молитву за Анфисой повторяли, запоминали что-нибудь или нет, неизвестно, но Фиса свое дело знала туго, фасуют в жестяные банки весом нетто в граммах: двести пятьдесят, триста тридцать восемь, четыреста семьдесят пять…

— Фиса, это мы уж наизусть… — подавала голос самая младшая баба, Акулина. — Ты бы нам про рыбу сегодня, Тема закупать собирается воблу…

— О! — с удовольствием отзывалась Анфиса, перелистывала полтома, отодвигала его от дальнозорких глаз и начинала свое: — Средний вес крупной воблы — двести пятьдесят граммов и более… Колебания жирности у самцов меньше, чем…

«Какой там жир?» — отвлеченно думала Маша, думая о жестких мужниных мышцах. Жиру Тима Волчек на себе не носил никакого, одни мускулы, жилы, кости, ну, все прочее, что мужику носить положено. Мужик Тима был неутомимый, но удивить такой вещью можно каких угодно баб, только не нижнеблагодатских: эти с младых ногтей пример имели, для того и курей так много держали. В общем, ежели золото в руки не брать, на котором Пашин портрет начеканен, то скитальческая жизнь с могутным мужиком Маше вполне по душе, хотя вкалывала она как никогда. Чем не жребий для бабы, если уж такой выпал? Очень как хуже бывает…

Тимур Волчек, более или менее отладив экономику бистро, крепко задумался над самой тяжкой темой: ну сколько ж можно эту проклятую лапшу жрать, мхом втихую зажевывая? Волку, даже в люди пошедшему, мясо полагается. Ну — рыба. Хороша человечья жизнь, особенно в том смысле, что особь женского пола тебе не раз в год после драки, а хоть круглые сутки, только лапы с устатку не протяни, особь все равно возражать не будет. Прямо за всю жизнь добрал, думал Тимур. Но много ли доберешь на грибах с лапшой? Ну, где бы найти учебник для волков, что в люди идут? Рискнуть, что ли? Нет уж, фигушки, бабушка Серко рискнула, вот и нюхали мы айву печеную. Тот не ученый, кто айвы не нюхал печеной. А братьев, хоть они и двоюродные, Тимур жалел, а ведь мог любого из них втихую подвести под эксперимент, и, если б вышло неудачно, то совесть бы его на порционной раздаче не заела.

Пелагея, в корне сократившая расходы фирмы на лапшу, настойчиво предлагала ввести в торговлю что-нибудь рыбное. Тема, Тима и Тимоша, как старшие, решили все же не светиться — и рискнуть. Тима втихую спроворил в донельзя захолустной Жиздре, в тамошнем пивном зале, как эту конуру гордо обзывала вывеска, связку черноморской тюльки, которую тамошний директор не то для себя, не то на случай визита императора хранил. Братья кинули жребий. Ну и повезло, так сказать, с обратной стороны все тому же Тиме. Помахал он двоюродным на прощание, ушел за кусты, и стал там, зажмурясь, жевать мелкую рыбку, выбрасывая головы — как почему-то у людей принято.

Ну и ничего не случилось: тюлька в переоборачивании, видать, никакой роли не играла, так что братья смело могли включить ее в свой рацион. Братья присоединились к женам, сильно повеселев. Тима долго обсуждал с Машей, где и как он тюльку закупать будет, да что из нее сделать можно, но потом как-то увял, ослаб, захотел подремать. Маша даже встревожилась: на лбу мужа выступила сильная испарина. Потом до утра мужика тошнило, Маша только успевала снег ему ко лбу прикладывать. К утру прошло, от сердца у Маши отлегло.

Отлегло от сердца и у Волковых, знавших, что Тимур нажевался паршивой рыбешки. Опасаясь нежданного переоборачивания, Тимур самым похабным образом отравился, хорошо еще, что рыбка была мелкая и что он голову ее, наиболее ядовитую в протухании, сплевывал, — нюх сработал природный. От дурноты слабый-слабый Тимур утром, не глядя, выпил горячего, которого ему жена дала. И тоже ни во что не превратился, хотя пил настоящее молоко из-под живой коровы. Поила Маша Тимура с деревянной ложки: счастье было Тимурово, что по слабости он эту ложку не надкусил. Знал бы он, чем грозила ему эта ложка! Ее и дириозавр-то в лапу взять побоялся бы, не запасшись лепестком раффлезии!