Павел Третьяков

Действительно, М. В. Нестеров, описывая в мемуарах события тех дней, сообщал: «…Грабарь и его помощник Черногубов, пользуясь своими связями с влиятельными гласными главенствующей тогда партии, поддерживаемые городским головой Челноковым, творили в галерее то, что им хотелось. Совет галереи был ими к тому времени сведен к нулю. Единственный независимый (член Совета. — А. Ф.), пытавшийся противостоять этим двум лицам, был князь Щербатов, но он не был сильным человеком… Противниками галерейного произвола из стариков были Виктор Васнецов, Репин, Владимир Маковский. На мою долю выпало объединить противников Грабаря. На нашу сторону стала огромная часть передвижников, Союз русских художников, Общество петербургских художников, члены Академической выставки и ряд других менее значительных обществ. Грабарь и К° также не теряли времени. Они сплотились около „Мира искусства“. С ними были опытные в таких делах мастера — Александр Бенуа, Рерих. Из стариков к ним пристали вечно молодящийся Поленов и краса наша Василий Иванович Суриков, тогда уже смотрящий на многое глазами своего зятя П. П. Кончаловского»^[781]. Из печатных органов на сторону Нестерова и его сторонников стало «Новое время», из членов Московской думы — бывший городской голова Н. И. Гучков и «…очень внимательный гласный Геннер… На стороне Грабаря были все думские газеты с их головой Челноковым… Наша статья „Вниманию московских гласных“ и „Письмо группы художников, лично знавших П. М. Третьякова“, к которому присоединился целый ряд обществ, произвели сильное впечатление… Громкое дело следовало скорее… замять»^[782].

Думается, что свидетельству Нестерова вполне можно доверять. У него не было оснований относиться к Грабарю хорошо, однако действительные заслуги Игоря Эммануиловича Нестеров признает. Он вспоминает: 1914 «…год у меня начался поездкой в Петербург, где в то время открылась посмертная выставка Серова. Эта прекрасная выставка, устроенная Грабарем, дала возможность обеспечить семью Серова»^[783]. Заявление же Михаила Васильевича, что совет галереи был Грабарем и Черногубовым «сведен к нулю», подтверждается самим Грабарем: «…мне надо было еще сконструировать Совет, который обычно составлялся его председателем так, как составляются кабинеты министров, — из единомышленников… Но составить такой кабинет оказалось нелегко: надо было ввести в него влиятельных гласных, которые могли бы в думе проводить нужные галерее мероприятия»^[784].

В советскую эпоху Грабарь стал непререкаемым авторитетом в мире искусства. Тогда же, словно оправдываясь перед потомками, Грабарь составляет мемуары. Стараясь убедить читателя, что галерея действительно нуждалась в скорейших переменах, Грабарь рисует ситуацию, с которой он столкнулся в 1913 году, в самых черных тонах. Вопросам развески картин Грабарь уделяет особенно много внимания и… целый поток желчных эпитетов: «…те, кто помнят Третьяковскую галерею 1912 года, не забыли, конечно, что она собою представляла. Не было зала, в котором не стояло бы по нескольку щитов, завешенных картинами. Картины висели буквально от пола до потолка, висели как попало, крошечные этюдики рядом с огромными холстами. Сам Третьяков во всем этом был даже неповинен. Привезя из Петербурга или откуда-нибудь из провинции несколько десятков новых картин и не имея за своими фабричными делами досуга для их развески, он говорил своему камердинеру Андрею Марковичу:

— Андрей, повесь где-нибудь.

— Да где же, Павел Михайлович: яблоку упасть негде — снизу доверху все забито.

— Ну, потесни как-нибудь.

Третьяков уезжал в Кострому на фабрику, а Маркыч „теснил“ и вешал, как умел или, вернее, как позволяли стены и щиты. Если не хватало ни тех ни других, сооружались новые щиты, пока они не заполнили все залы, создав непроходимые заторы, среди которых публика лавировала, то и дело задевая за картины. И все это считалось делом рук Третьякова, не подлежавшим поэтому изменению. Худшей хулы на Павла Михайловича нельзя было придумать. Хорош же должен был быть его вкус и примитивен его музейный такт, если бы можно было хотя бы на минуту допустить, что действительно он был автором этой нелепой развески — вразброд, с размещением картин одного и того же художника по шести залам, в различных концах Галереи, с повеской внизу, на уровне глаза, слабых вещей и загоном под потолок шедевров. Это — нелепейшая клевета… Смерть застала его в момент наибольшей загрузки стен и щитов картинами. Однако то была развеска не Павла Михайловича, а Андрея Марковича, который мог гордиться восторгами, расточавшимися сикофантами его гениальной экспозиционной изобретательности»^[785].

На первый взгляд ядовитые слова Грабаря звучат убедительно. Однако… свидетельство Игоря Эммануиловича нуждается в весьма существенных поправках.