Павел Третьяков

Эту картину Павел Михайлович купил в 1890 году в мастерской Нестерова, после чего полотно отправилось в Петербург на XVIII передвижную выставку. Когда Михаил Васильевич описывал в своих мемуарах ситуацию, сложившуюся на этой выставке, он воспользовался рассказом И. С. Остроухова, который подтверждался кратким свидетельством самого Третьякова: «…накануне дня, когда на выставке был царь с семейством, бродил по залам выставки П. М. Третьяков. Он и еще два-три особо почтенных и сочувствующих передвижникам лица имели эту привилегию… В это время перед моим „Варфоломеем“ собрался ареопаг: Суворин, Стасов, Григорович и Мясоедов. Судили картину „страшным судом“. Они все четверо согласно признали ее вредной, даже опасной в том смысле, что она подрывает те „рационалистические“ устои, которые с таким успехом укреплялись правоверными передвижниками много лет; что зло нужно вырвать с корнем и сделать это теперь же, пока не поздно. Но сделать это все же не так просто: картина, говорят, уже куплена Третьяковым в Москве для галереи. Однако дело так серьезно, что не следует останавливаться и перед этим, следует поговорить с Павлом Михайловичем, доказать, как он был опрометчив, и что ему следует от картины отказаться… Пошли отыскивать по выставке московского молчальника, нашли где-то в дальнем углу. Поздоровались честь честью, и самый речистый и смелый — Стасов — заговорил первый. Правда ли, что Павел Михайлович купил картину экспонента Нестерова, что картина эта на выставку попала по недоразумению, что ей на выставке Товарищества не место, задачи Товарищества известны, картина же Нестерова им не отвечает. Вредный мистицизм, отсутствие реального, этот нелепый круг (нимб) вокруг головы старика… Круг написан, так сказать, в фас, тогда как сама голова поставлена в профиль. И что особенно прискорбно, что автор делает все это сознательно и никакого раскаяния в нем не видно. Павел Михайлович — друг Товарищества. Ошибки возможны всегда, но их следует исправлять… Много было сказано умного, убедительного. Все нашли слово, чтобы заклеймить бедного „Варфоломея“. Павел Михайлович молча слушал этих доброжелательных охранителей чистоты веры и тогда, когда слова иссякли, скромно спросил их, кончили ли они. Когда узнал, что все доказательства исчерпали, ответил им так: „Благодарю вас за сказанное. Картину Нестерова я купил еще в Москве и если бы не купил ее там, то купил бы ее сейчас здесь, выслушав вас, ваши обвинения“. Затем поклонился и тихо отошел к следующей картине»^[827].

О том, что в противостоянии академистов и передвижников Третьяков не занимал ничьей стороны, а был, что называется, «над схваткой», говорят его собственные строки из письма И. Н. Крамскому 1879 года: «…я не вижу особой благодати в борьбе с Академией, на это тоже время требуется, а его так мало. Тесный кружок лучших художников и хороших людей, трудолюбие да полнейшая свобода и независимость — вот это благодать!»^[828]

Наконец, слова Третьякова удачно дополняет тот же Нестеров. Художник, у которого имелась возможность сравнить самых разных составителей художественных коллекций, пишет: «…тогда говорили, что Грабарь — директор Третьяковской галереи — не взял статую только потому, что Коненков был „не их прихода“. Он не был мирискусником. Причина, знакомая многим… Вспомнился незабвенный Павел Михайлович Третьяков. Как много ему, его беспристрастию обязано русское искусство!..»^[829]

Павел Михайлович не интересовался принадлежностью художника к той или иной группировке, он был выше этого. Действительно важными, с точки зрения галериста, были два момента. Первый — чисто эстетический: полотно должно было удовлетворять представлениям Третьякова о прекрасном. Однако гораздо важнее для Третьякова был второй момент, о котором уже говорилось выше. Решив составлять галерею отечественного искусства, Павел Михайлович старательно следил за тем, чтобы в нее попадали в первую очередь полотна русских художников. Русских по школе, по почве и по духу. Та национальная программа, которую Третьяков положил в основание своей галереи, по многим параметрам совпала с программой самого передвижнического лагеря. Именно это — главная причина пресловутой «любви» Павла Михайловича к передвижникам.

В начале 1860-х годов Павел Михайлович впервые заявляет о себе как крупный коллекционер. Галерея как единство собрания и помещения пока что существует лишь в замысле — нужны будут немалые средства, чтобы выстроить для картин отдельное здание. Кроме того, в этом здании еще нет надобности: приобретений немного, они все умещаются на стенах жилых комнат. «…Когда Павел Михайлович начал собирать картины русских художников, он их развешивал сначала в своем кабинете внизу. Со временем, когда там стало тесно, картины развешивали в столовой, потом в гостиной», — сообщает А. П. Боткина^[830].