Павлинье перо

«У них есть Шато-Икем, — радостно сказал Дарси, взглянув на карту вин. — Как вы думаете, Шехерезада?»

— «Tayeb»! — сказала Мэрилин.

III

Гранитов последний час дороги опять провел в баре. Много шея» курил одну папиросу за другой; сделал небольшой запас, на самолете папиросы стоили дешевле, чем в городах. С Гуссейном он успел поговорить, они остались довольны друг другом. У него были с собой русские книги, но читать ему надоело.

Он был коренной москвич. Настоящая фамилия у него была странная и смешная: Ваконя. Псевдоним он себе придумал давно, когда молодым человеком записался в партию. Помимо звучности, имя было хорошо по сходству: тверд как сталь — тверд как гранит. Теперь он немного сожалел об этом сходстве в псевдонимах, но беда была невелика. «Никто не обратит внимания, да еще и неизвестно, как сложатся обстоятельства».

Он вышел из предельных низов общества, родился в районе Хитрова рынка, где его отец был разносчиком дешевой еды. Смутно помнил трактиры «Каторгу» и «Пересыльный». Сохранился у него в памяти и тамошний жаргон, и тамошние легендарные герои, известные громкими делами, — их боялась и полиция. После революции удалось отдать его в школу. Он учился хорошо и немало читал. Лет восемнадцати прочел что-то о Чингисхане и влюбился в него навсегда: собирал книги о нем и даже называл свое собрание по-ученому: «Чингисханиана». Когда выбирал псевдоним, не назвать ли себя Темучином или Темучиновым. Но отказался: имя Чингисхана все же не очень подходило для большевика, да и воинственные инстинкты в нем ослабли. Ему хотелось стать дипломатом, притом непременно тайным. Он поступил в высшее учебное заведение, где преподавались восточные языки. С той поры давно научился одеваться и есть как следует; случалось, хотя и редко, бывать в обществе министров и послов, но в душе остался человеком Хитровки. Полусознательно он и своих сослуживцев, и начальство, и правительство рассматривал как людей Хитрова рынка, у них были те же чувства, действовали те же законы, побеждал тот, кто был сильнее, хитрее, умнее. Гранитов допускал, впрочем, что в начале революции было не совсем так. Ильич, которого он никогда не видел, был, верно, другой человек. Но Сталин был именно смесью Темучина с хитровскими людьми. Его же помощники и примеси Чингисхана в себе не имели.

Впрочем, об этом он размышлял очень мало, а о таких вещах, как торжество коммунизма во всем мире, не думал никогда, даже в юности. Это торжество ему было совершенно не нужно. Однако борьбой советской России с западным миром он интересовался чрезвычайно, как в детстве любил смотреть на драки. В драке двух миров он вдобавок принимал участие, все росшее с годами. Все же предпочел бы, чтобы драка была менее острой и бурной: «Еще черт знает, до чего доиграются!» — думал он, разумея новую мировую войну. Думал, что война на этот раз была бы концом советского строя, а падения большевиков он ни в каком случае да хотел. Правда, по его убеждению, никакой строй не мог существовать без органов и войск внутренней охраны, но какие они еще будут при новых людях и кого туда наймут?

Еще более, чем события борьбы СССР с Западом, было ему важно то, о чем они свидетельствовали в распре внутри кремлевской верхушки и к чему могли в ней привести. Он знал, что у него, как у всех, есть секретное досье, и, конечно, были там вещи очень опасные в том случае, если бы оказалась проигравшей его лошадь. Конечно, можно было бы перекраситься, но это не всегда удавалось: «Могут не тронуть, а могут и отправить к чертовой матери?» Ему было хорошо известно, что этот вопрос — «на ту ли лошадь поставил?» — имеет огромное значение еще для миллионов или, по крайней мере, для сотен тысяч людей, и это его успокаивало. Проще всего было бы ни с какой влиятельной группой не связываться. Однако это было очень трудно: без влиятельной поддержки нельзя было сделать карьеру. Сталиным он был бы в общем относительно доволен, если б не думал, что тот именно к третьей войне и ведет. Но и «десталинизации» скорее сочувствовал. «Зверь был покойник, что и говорить. Врагов «много мучивше убиша», — думал он, любил старые исторические книги. Допускал также, что десталинизация может привести и к неприятным личным последствиям: «Так сказать, к дегранитизации».

Говорить же о таких вещах, хотя бы и в тесном кругу, было не принято, да и невозможно за отсутствием тесного круга. Иногда он и в Москве слушал иностранные радиопередачи (у него была отдельная квартира, соседи подслушивать не могли). Западных антикоммунистов он считал «шляпами», но вдруг кое-что могли знать и они: кто в последние дни побеждает в Кремле? Обычно ничего толком не узнавал, или же слухи, сообщаемые радиостанциями сегодня, на следующий день оказывались ложными. Идейная пропаганда его совершенно не интересовала. Слова о свободе, о правах человека, о народном волеизъявлении были ему не более интересны, чем рассуждения об астрономии.