Pavor Nocturnus

— Да я целую минуту толкала тебя!

— Задумался над… фильмом.

— Не смеши, Питер, — мне кажется, ты его вообще не смотришь. Это грустно, что ты не наслаждаешься досугом (а ведь мы могли бы выбрать другой…), но еще печальнее, что не открываешь мне свои переживания. На работе что-то случилось?

— Нет, все нормально. Лучше ответь, почему Виктим до сих пор не дома?

— Он предупредил, что задержится на репетиции школьной постановки. Я его заберу по окончании, но ты прав: что-то уже слишком поздно для репетиций в такое-то неспокойное время. Нужно будет позвонить ему… У тебя точно ничего не болит?

— Я прекрасно себя чувствую, Фелиция! По крайней мере, так было до момента этого расспроса, если не сказать с минуты на минуту — допроса.

— Это кто кого еще пытает и мучает!.. Я молчала, когда ты поужинал, впервые в жизни ничего не сказав о моей стряпне — ни хорошего, ни плохого. Я также молчала, когда ты задумчиво пошел работать на задний двор, а потом без возражений согласился посмотреть со мной фильм. Питер, я, может, и выгляжу простачкой, дурнушкой и в самом деле слепая, но могу видеть многое — не совсем уж и глупая у тебя жена, чтоб ты знал! Что-то явно произошло, и я хочу, чтобы ты поделился этим со мной.

— Не имею понятия, что для тебя здесь может быть интересного, но будь по-твоему: сегодня я встретил своего отца…

— Что?! Так он жив! — воскликнула Фелиция. — Прости, но, когда я приглашала гостей на свадьбу, ты сказал, что у тебя нет отца — вот я и подумала, что он скончался, и тебе неприятно об этом вспоминать. Подожди… И это, по-твоему, не интересно?! Питер!.. Не пойми неправильно: я не хочу лезть к тебе в душу и доставать оттуда глубоко личное, но мы столько лет вместе, а все равно храним какие-то секреты друг от друга.

— Этот человек потерял право быть познакомленным с тобой даже заочно, и без надобности говорить о нем я не желаю! Но раз так, я, конечно же, расскажу тебе — это нисколько не тайна: мой отец покинул семью, когда мне едва исполнилось десять лет…

На этот раз я сделал умышленную паузу, чтобы позволить Фелиции осознать услышанное, но каково же было мое удивление, когда ни один мускул ее лица не дрогнул.

— Это я знаю, — пояснила она. — Расскажи, что было именно сегодня.

— И откуда тебе это известно?

— Мне рассказал один мальчик.

— О чем ты, Фелиция?! Какой еще мальчик?

— Ты сам, дорогой…

После этого она вспорхнула с кровати и засеменила на кончиках пальцев к туалетному столику. Не довелось мне и дважды моргнуть, как она достала старую тетрадь из миниатюрного косметического ящичка, куда я по ясным причинам никогда не заглядывал, и замерла в центре комнаты между кроватью и телевизором. Аккуратно прижав ночную сорочку к бедрам, она разместилась на коврике и настойчиво похлопала ладонью рядом с собой, словно те записи можно было читать лишь подобным образом. Сидеть со скрещенными ногами оказалось мучительно для моих черствых коленей и спины, но всякие ощущения отдалились на задворки сознания, едва моя жена перевернула тетрадь нужной стороной и несколько придвинула ее ко мне.

О нет, это была не просто тетрадь, а личный дневник… мой личный дневник тридцатилетней давности!.. В образовавшейся тишине грохот сердца напоминал удары африканских барабанов, зловещую, под стать напряжению момента, мелодию. И раз за разом на каждый такт этого дьявольского ритма в голове проносилось одно единственное слово: откуда?

С одной стороны, меня одолевало любопытство, но также я боялся прочесть забытые моменты детства, а вернее, новых мыслей, какие могли последовать за этим. Я знал, что мой страх иррационален, смехотворен и не достоин мужчины, но выглядел жалко, убого, трусливо, тщетно стараясь скрыть его. С красным, оскаленным по-собачьи видом я схватил тетрадь и небрежно бросил ее на колено — быть может, для ощущения превосходства если не ментального, то хотя бы физического. Местами на кожаной обложке виднелись выцветшие бежевые пятна и полосы — видимо, следы капель, лужиц и ручейков влаги. Это сохранило бумагу от размокания, но ничто в мире не способно спасти от убийственной силы времени: она пожелтела, набухла и сморщилась, став бугристо-шероховатой, равно как и мои воспоминания об отце. И все же мне не удавалось раскрыть дневник: ладонь приближалась на считанные сантиметры и даже касалась теплой шагреневой глади, но мигом возвращалась обратно, обожженная.

— Давай откроем его вместе, — сказала Фелиция, улыбнувшись, и прижала мою ладонь к обложке. Корешок захрустел, как старый, закостенелый позвоночник, когда мы раскрыли дневник, и несколько страниц вырвались из переплетных нитей и клея.