Pavor Nocturnus

Впервые я подумал, что причиной его непозволительного поступка могло быть душевное заболевание. Это объясняет и необычайно быстрое отрешение от семьи, и окружавшие его разум фантазии, пока он работал в поте лица и нездоровой жажды, сошедший с ума, на фабрике, где лишь игрушки были для него отдушиной и связью с реальным миром. На какую-то долю секунды мне даже стало жаль его: одинокий старик, брошенный всеми и плавающий в океане собственных грез на заре прожитой жизни… И все же это не смягчало приговор — ничто не могло смягчить моих обид!

— Не имеет значения, что это, — сказал я (себе уж или ему; не знаю). — Для тебя это оказалось важнее нас с матерью, важнее семьи… И не смей прятаться за обстоятельствами: о нет, ты не просто ушел — за все эти годы мы не получили от тебя ни письма, ни звонка, ни даже напоминания о твоем существовании. Ты полностью вычеркнул себя из нашей жизни, не побеспокоившись о том, как нам будет тяжело без тебя, по меньшей мере, материально. Знаешь ли ты, что мне пришлось пойти на унизительные работы в ущерб образованию? Из-за чего я так и не получил достойной профессии и до конца лет вынужден париться в нелепом костюме, прыгая, пританцовывая и всячески принижая свое достоинство! Из-за тебя, мерзавец!..

— Я сожалею об этом…

— Мне не нужно от тебя ничего, но в высшей степени мне не нужна твоя жалость… Лучше расскажи, папочка, каково было не видеть, как растет и меняется твой сын? Каково знать, что твоя занемогшая жена выходит в свет в обносках? И даже не присутствовать на ее похоронах, о подлый ты мерзавец! Равно как и на свадьбе сына; как и не держать на руках внука, и каково, наконец, оставить такие раны, от которых буду страдать всю жизнь не только я, но и он — этого я тебе никогда не прощу… И после всего ты имеешь наглость заявляться в мой дом и заговаривать меня какими-то детскими небылицами!

С момента начала моей длинной фразы и до самого ее окончания этот человек трясся всем телом настолько сильно, что это напоминало судорожный приступ. Кофе заходился волнами, переливался через края кружки при их столкновении, обжигая пальцы и стекая на чистую рубашку. Удивительно, что в таком беспамятстве он все же поставил кружку на подлокотник, чтобы не пролить ее всю, и тотчас же прикрыл ладонью вмиг покрасневшие, воспаленные глаза. Дорожки слез блестели на щеках в свете камина: они сливались в крупные капли на подбородке и падали, оставаясь солеными пятнами на одежде и обивке кресла. Пусть и складывалось впечатление, что глубоко в душе он все осознал и ныне мучился, этот беспомощный женский плач лишь усиливал мою ярость, как капля свежей крови приводит в бешенство хищное животное.

— Иногда приходится выбирать: свое счастье или счастье других, — прошептал мой отец, рассеянно глядя на меня и едва различая силуэт из-за слез.

— О, теперь я вижу, что ты выбрал…

— Нет, сын, ты не так…

— Не смей называть меня своим сыном! Будь ты хоть трижды сумасшедший, это не изменит всего, что ты сделал с моей жизнью… и того, что для меня ты теперь чужой ненавистный человек… Довольно! Двадцать пять лет назад ты сам ушел отсюда, а теперь я прогоняю тебя. Немедленно выметайся из этого дома!

Я вскочил с хрустом позвоночника и толкнул журнальный столик ногой на пути к нему. Казалось, он даже не заметил всего этого, беспомощно обмякнув в недрах кресла, слабый, низенький старик, — но стоило мне потянуть его галстук, как вдруг стал размахивать руками и смахнул кофе с подлокотника. В тот миг я ничуть не страшился свернуть ему шею, ухватившись еще за воротник, и настойчиво вел за собой, пока тот цеплялся за спинку дивана, дверной проем гостиной и, наконец, входную дверь. Мне удалось свободной рукой распахнуть ее, а другой толкнуть неожиданно мускулистую спину в темноту вечера. Не иначе как волею чуда мой отец успешно миновал дверной порожек и несколько ступенек крыльца, но дольше этого старческие ноги не выдержали, и он завалился на бок.

Темный силуэт (фонарь почему-то не горел возле нашего дома) шевелился на каменной плитке дорожки и тихо постанывал от боли. Вдруг небо озарилось троекратной молнией, которая на целую секунду подсветила все вокруг, и я увидел это жалкое существо в грязи и пыли, мокнущее от ливня, как самый паршивый пес в наказании. Мои чувства отразил лучше меня гром небывалой мощи, в тон гневу, презрению, обиде, — каждый звук природы был вердиктом на мольбу этих водянистых, залитых слезами глаз.

— Прощайте, Бенедикт Савва! — сказал я и бросил ему скомканный пиджак, чтоб последняя часть его духа покинула дом. Дверь за ним — по вине сквозняка и моей жесткой руки — хлопнула с такой мощью, что звук разнесся выстрелом по всему дому. Что ж, в высшей степени символично: я окончательно умертвил этого человека в своей жизни.