Pavor Nocturnus

Мое сердце трепыхалось от собственной речи — настолько мощной она была, раз поразила меня самого. Я радовался, что выбрал правильную нить и потянул за нее: разумеется, она не ненавидела свое дитя, поскольку математически это наполовину ее кровь. Более того, она любила его, подобно всякой будущей матери, ведь вместо медицинской операции решилась умереть вместе с ним. Лишь услышав от меня мысли, какие она боялась признать, она их приняла. Глаза впились в меня с небывалой пристальностью, в них блестели слезы. Ее тело дрожало, наполняясь желанием жить, и моему счастью не было конца, ведь худшее, как я думал, теперь позади. Я протянул ладонь, как и она минутами ранее, но с обратным значением: предложение жизни, — а когда мы сблизились на достаточное расстояние, робкая тонкая рука потянулась навстречу моей. Между нашими пальцами оставался крохотный зазор. Никто из нас не смотрел вниз, на трещины моста. Все случилось с такой скоростью, что я не успел ничего предпринять…

Крупный кусок камня откололся под ее весом. Она инстинктивно ухватилась за меня, как за ближайшую опору, и потянула вниз — благо я сумел вцепиться в нижнюю балку перил. Мы повисли на чудовищной высоте в сорок метров. Мое тело буквально разрывалось, и даже дышать было нелегко. В таком положении я не мог подтянуть ни ее, ни себя. О как же я стонал от боли: с одной стороны, край моста впивался в руку, которая дрожала и стремительно немела, с другой, вес этой женщины множился силой притяжения. В подобной почти безвыходной ситуации, когда моим силам оставалось не более минуты, я вдруг подумал: может, сама судьба велит нам сделать это и стоит просто разжать ладонь… Я посмотрел вниз, на эту женщину — сколько же страха было в ее глазах, умолявших меня о спасении, сколько силы в женской хватке!.. И отбросив дьявольскую идею, я потратил все силы и остаток воздуха, чтобы крикнуть так громко, насколько может человек.

Волшебным образом, точно мы были частью пьесы, над нами появился мужчина, а мигом позже напротив замер автомобиль. Именно в тот момент, когда мы нуждались в помощи больше всего! Вначале три крепкие мужские руки приподняли меня, пока я не оперся коленом о тот же сыпучий край моста, и уже вместе мы направили силы на эту женщину. Как только ее переправили через ограду, я выдохнул и сам перелез на безопасную сторону. Меня охватило потрясение — я с трудом помню и лица этих славных людей, и то, что было до того, как те ушли. Кажется, я протянул дрожащей рукой купюры в качестве благодарности, но, как выяснилось, портмоне ничуть не опустело. Один из них встряхнул меня за плечи и предложил вызвать помощь. Возможность попасть в психиатрическую больницу страшила меня, и я, должно быть, убедил их, что мы лишь хотели сделать красивые фотографии… Наконец нас оставили одних, прижавшихся спинами к холодным перилам и тяжело дышавших. Мы жадно поглощали литры воздуха, словно он мог кончиться в любой момент. Действительно не было ничего прекраснее на свете, чем дышать рядом с этой женщиной, зная, что она тоже дышит. И все же какая ирония: два человека, которые задумали убить себя, безмерно радовались спасению.

Если на меня это подействовало в какой-то степени ободрительно, бедняжка слишком многое уж перенесла в последнее время. Она прижалась ко мне, спрятав лицо в складках куртки, крепко стиснула плечо и зарыдала, нисколько не сдерживаясь: стонала, кричала, тряслась всем телом. Мне оставалось лишь дать ей выплеснуть накопленные страдания в слезах.

— Спасибо, — прошептала женщина, когда чувства стихли, и вмиг отстранилась, поднялась. Она направилась по мосту, прихрамывая на босую ногу, но, кроме того, так устойчиво и гордо, точно не было той минутной слабости.

С каждым шагом ступня пачкалась об асфальт. Между тем после наших объятий сильнее ощущалась прохлада осеннего вечера. Я отчего-то всмотрелся в ее силуэт и крикнул, когда она уже отошла на пару десятков шагов:

— Вы куда?

— Домой. Мне… нужно все обдумать. А еще горячий душ и чистая постель.

— Но вы же в одной туфле.

— Ты прав.

Странно это говорить, но я предугадал следующее безумное действие: она сняла вторую туфлю и бросила ее, подобно снаряду, вдаль реки. Это было так эксцентрично, что под стать этой женщине — да и в какой-то мере единственно разумно, ведь без пары обувь в любом случае непригодна. Однако никто и представить не мог, что после этого она примется за платье! Начнет не просто снимать его, а рвать на себе, словно высвобождаясь из бледного паучьего кокона. Я удивленно вскочил и поспешил к ней.

— Постойте, что вы…

— Ненавижу это уродское платье! — кричала она, разрывая шов сбоку. — И эти проклятые туфли! Это все было… в тот вечер.

— Нельзя же…

— Что, быть голой? И что с того? Чего мне теперь бояться? Самое худшее уже случилось, а я больше ни секунды не хочу оставаться в этом!