Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Так к ВМУН были приговорены и расстреляны сотни тысяч счастливых семей и миллионы детских лет. Я не верю в глупый аморальный фанатизм, от которого полшага до слезливого всепрощения. То, чего не было, но могло быть, должно служить приговором преступной действительности, которая была. Могла быть другая судьба, могла быть другая жизнь, могла быть другая страна.

История лишена художественной фантазии и в несчастных странах часто выступает в качестве бессердечного секретаря – писаря преступного трибунала. Но искусство дает возможность подать апелляцию в высшие небесные инстанции, пусть даже в виде экстравагантной сказки, изображающей модно одетых счастливых людей в тот день в октябре 1937 года, когда мой папа в каторжном тряпье упал с простреленным затылком, а моя мама в потертом пальтишке и косынке работницы скрывалась со мной под чужим именем в провинциальной глуши.

Рано или поздно палачи – Мосевич, Соколов, Кузьменков и прочие… – тоже умирают. Однако им не удастся скрыться под звездами, крестами и прочими памятниками. Осиновый кол в их навеки проклятые могилы! И вечная счастливая жизнь невинно замученным.

«Зеркало загадок» 9/2000, Берлин

Столь важная для Горенштейна тема невосполнимой утраты зазвучала для него с новой силой, когда уходы из жизни дорогих ему людей, в частности, актеров Анатолия Солоницына в 1982 году, Николая Гринько в 1989-м, Александра Кайдановского в 1995-м, ткали в его воображении и ткань его собственного савана.

Похороны Тарковского

Ни с чем не сравнимой была для Горенштейна боль от ухода Тарковского в 1986 году. Он описал его похороны, на которых не был, описал со слов Отара Иоселиани в эссе «Сто знацит?».

«Сто знацит?» было лейтмотивом поминальных речей на похоронах Андрея Тарковского. Я на похоронах не был. Во-первых, не пригласили: захоронение элитарное, торжественное, дорогостоящее, а кто платит, тот заказывает музыку и все остальное (музыка, конечно, была). Помните, у Шолом Алейхема: «Все на мой сцот! Погребение, саван, все на мой сцот!» Во-вторых, я вообще за интимные похороны – при полном молчании или при тихих разговорах почти шепотом. Но совет мой вряд ли придется по душе устроителям кладбищенских карнавалов. Разве шепотом скажешь: «Сто знацит?» А комитет по похоронам был полон имен высоких: виолончелист Ростропович, писатель Максимов, ныне тоже покойный, и подобные высокие разряды.

Итак, меня на похороны не пригласили, не удостоился. Но режиссер И. присутствовал и рассказал мне так образно, так по-кинематографически пластично, что я постараюсь передать его рассказ в подлинном виде, даже с сохранением стиля, изредка лишь комментируя. Потому что похороны эти и последовавшее за ними паломничество на могилу обнажают некоторые язвы и язвочки «прогрессивного» истэблишмента. Но передам слово режиссеру И.

– Решили: надо похоронить на белогвардейском кладбище Парижа Sainte-Genevieve-des-Bois.

Какое отношение имеет Андрей Тарковский к белой гвардии? Он, как мы все, был пионером, потом комсомольцем. В партии большевиков, правда, не состоял. Рядом с отцом бы его похоронить, поэтом Арсением Тарковским. Мертвого разрешили бы власти… «В России любить умеют только мертвых», – сказал Пушкин. Но… Добродетельная мода, неоромантизм, «Поручик Голицын, раздайте патроны, корнет Оболенский, налейте вина…»

– Решили похоронить на белогвардейском, – продолжает режиссер И. – Кладбище густо заселено мертвецами. Нашли просроченную, неоплаченную могилу некоего белогвардейца Герасимова, давно захороненного. Герасимова вынули. (Куда ж его, беднягу?) Вместо него – Тарковского. Игра случая: Герасимов – фамилия, мешавшая Андрею при жизни.