Печальная история братьев Гроссбарт

– Вот ровно о такой херне и говорят священники там, откуда мы родом. Только между собой говорят, учти, но слово то выйдет в люди, особенно если вы все гордые, как князья, да еще и в два раза их глупее. Можно было бы подумать, что если жить, как они, избранные люди, все такое, то им хватит мозгов не подвергать сомнению добрые дела. Ересь это, вот что, и хуже того – трусость. Плакать да повторять все время: «Почему? Зачем? За что?» Я тебе скажу, Мартин, и скажу честно – только червяк будет задавать такие вопросы, потому что слишком боится, чтоб хранить веру. Потому он и выходит хуже простого еретика. Мало того что родня у него перемерла, ему еще и надо знать почему. Почему я? Почему они? Почему, почему, почему? Потому что ты – пиздюк, вот почему. Потому что пути Ее неисповедимы, и к тому же не наше это херовое дело. Мы волочимся по миру во плоти и исполняем Ее повеления, проявляем милосердие и принимаем судьбу, какая бы она ни была, а не ставим вопросы, за которые бы тебя очень быстро сожгли, если бы ты не носил сутану. Нужно верить в мир без ответов, судьбу без объяснений или извинений. Иначе ты – самый склизкий пиздюк из всех пиздюков и получишь свои драгоценные ответы в геенне огненной!

Колеса скрипели, фургон подпрыгивал на выбоинах. Гегель покрылся потом, гадая, не станет ли коням легче в скором времени. Его брат обычно вел себя сдержанно в присутствии духовенства, поскольку внутри Церкви скрывалось много тайных еретиков. Но этот священник проявил заметное человеколюбие – даже не ныл и не злился, что ему руку прострелили. Однако Манфрид шел точно по Писанию, так что если он вдруг обидится, лишь покажет свою трусость.

– Аминь, – выдохнул Мартин. – Ты хорошо говоришь, Манфрид, хотя я бы посоветовал в будущем изменить порядок твоих аргументов, ибо большинство людей не будут тебя слушать столь внимательно и не постигнут истинного смысла сказанного. И прости меня, если я неким неуклюжим высказыванием повернул все так, будто я не готов всем сердцем с тобой согласиться. Мое обыкновенное и, быть может, невежливое любопытство взяло верх, но лишь на миг, уверяю.

– Воистину аминь, – возликовал Гегель, снимая руку с навершия кинжала под плащом.

– Да ну, что там, – пробормотал Манфрид, которому польстило, что его диатриба понравилась священнику. – Только правда, не отягченная хитрыми словесами и бессмысленностями, которые так нравятся селюкам.

– Как я уже говорил, – начал Мартин, отхлебнув из бутылки, – хотя, видимо, выразился недостаточно ясно, именно такое двуязычие настолько отдалило христиан друг от друга, что даже Папа не может воссесть на своем законном месте и вынужден жить в едва обузданной глуши Авиньона,[20] а меня некоторые собратья облили презрением, узнав о целях моего похода. Они скорее обвинят друг друга в ереси, чем примутся воевать с истинным злом, облекшимся плотью.

– Трусость часто прикидывается здравым смыслом, – заявил Гегель. Остальные согласно кивнули.

– И ты прав, – продолжил Мартин, – хоть мне и стыдно это признавать, что в Церкви ныне много тех, кому уже мало Воли Божьей. Они не только губят собственные души, но и оскверняют сам святой институт, ибо взыскуют более вопросов, нежели ответов.

– Да еще и куча разных орденов, которые шатаются туда-сюда, одного от другого не отличишь, – вставил Гегель, поскольку Манфрид явно утомился, готов был просто пить и слушать.

– Это не такая большая беда, если разделение не становится невыносимым, – сказал Мартин и рыгнул. – Демон, за которым я охотился, явно на это указывает. Мало поддержки и помощи обрел я в том, чтобы преследовать злого духа, которого видел своими глазами. О, печальные времена, когда биться с материальным злом, посланным самим Диаволом творить пагубу, стало делом менее обязательным, чем расследовать слухи о ереси, когда праведников не осталось и в самом их городе. Я нашел союзника в лице Иоанна Рокаталадского[21], францисканца, облеченного пророческим даром, но его бросили в темницу за то, что он проповедовал истину – что Конец Времен пришел. Я приходил к нему в келью всякий раз, когда приезжал в Авиньон. Вот и доказательство, еще одно доказательство! Заботу о душах человеческих подменила жажда власти. Я молился, чтобы только мой поход помог вновь объединить Церковь, но, когда в последний раз покидал Авиньон, я уже стал изгоем и посмешищем для тех, кто оскверняет Имя Его словом и делом, кое-кто даже нашептывал, дескать, я – тайный вальденс[22]! Они не дали мне получить аудиенцию у Его Святейшества Климента, а затем у Его Святейшества Иннокентия. И, когда я вернулся в последний раз, чтобы молить о помощи Его Святейшество Урбана, меня ждал тот же немногословный отказ.

– Печально, – посочувствовал Гегель.

– Скажите мне, братья, слыхали вы о синоде Формоза?

Манфрид зевнул. Гегель моргнул.