Печальные тропики

Вот еще один эпизод такого же рода. Некоторое время спустя в Нараянгандже я видел следующую картину: труженики, обрабатывающие джут, жили будто внутри огромной паутины, белесые волокна свисали со стен и летали по воздуху. После работы люди возвращались туда, где жили по семь-восемь человек – в так называемые «coolie-lines», кирпичные коробки без пола и освещения. Эти пристанища образуют улочки, прорезанные сточными канавами для смыва нечистот, производящегося три раза в день. Эту систему социальный прогресс стремится заменить «рабочими кварталами» – настоящими тюрьмами, в которых несколько рабочих делят между собой камеру в три-четыре метра. Тюрьма окружена стенами, вооруженные полицейские охраняют выходы. Кухни и столовые общие, это небольшие помещения из голого бетона, которые моют, не жалея воды и где каждый сам разводит огонь и ест в темноте прямо на земле.

Когда я впервые занял пост профессора в Ландах, мне однажды показали птичий двор, созданный специально для откармливания гусей: каждый гусь был заперт в тесной клетке и так зажат, что практически функционировал только как пищеварительная система. Здесь было то же самое, с той лишь разницей, что я видел перед собой не гусей, а живых людей, мужчин и женщин, которых никто не откармливал, и все способствовало тому, чтобы вес они сбавляли. Но в обоих этих случаях скотовод признавал за своими подопечными лишь право на труд: желательный – с одной стороны, и неизбежный – с другой. Эти клетки без воздуха и света не подходили ни для отдыха, ни для досуга, ни для любви. Единственным местом, уравнивающим жителей побережья, была общественная уборная, воплощая идею о том, что жизнь человека сводится к выполнению лишь одной функции – выделительной.

Бедный Восток! В таинственной Дакке я посетил несколько буржуазных домов: одни были роскошны и походили на антикварные лавки на Третьей авеню в Нью-Йорке, другие более удобные, с маленькими столиками на одной ножке, покрытые скатертью с бахромой и заставленные фарфором. Все это напоминало павильон для отставных военнослужащих Буа-Коломб. Некоторые дома строились в старинном стиле и более походили на хижины бедняков с глинобитной плитой вместо кухни. Были и трехкомнатные квартиры для молодоженов, они располагались в безликих домах, похожих на те, что городские службы, восстанавливающие город, экономично сооружали в Шатийон-сюр-Сен или в Живаре, разве что в Дакке комнаты, как, впрочем, и ванные с выступами на полу для сбора воды, были из голого бетона, а меблированы еще более скудно, чем в борделях. Сидя на голом бетонном полу, при слабом свете лампы, подвешенной к потолку (О «Сказки тысячи и одной ночи»!), я ел прямо руками. Ужин был невероятно сытным и питательным: сначала khichuri – рис с ядрышками чечевицы (по-английски «pulse»), местные рынки заставлены целыми мешками этих разноцветных зерен. Затем nimkorma – фрикасе из птицы, chingri cari – жирное рагу с огромными креветками; dimer tak, тоже рагу, но из сваренных вкрутую куриных яиц, приправленное огуречным соусом shosha; и, наконец, на десерт firni – рис с молоком.

Я гостил у одного молодого преподавателя, который жил со своим деверем, исполняющим хозяйственные поручения, ребенком, за которым присматривала няня, и женой, отказавшейся от покрывала pardah, но тихой и запуганной. Муж, желая обратить внимание на недавно пожалованную ей свободу, одолевал ее своим сарказмом, жестокость которого поражала не только ее, но и меня. Чтобы я, как этнограф составил список, он заставлял ее вынимать белье воспитанницы-пансионерки. Он был готов раздеть ее, стремясь дать залог дружбы Западу, которого не понимал.

Таким образом, я наблюдал, как на моих глазах возникал образ Азии, с городками блочных домов для рабочих, где не стало и намека на экзотику, где после продолжительного, в 5000 лет, перерыва наконец достигли тусклого, практичного стиля жизни, который, возможно, был изобретен здесь в третьем тысячелетии до нашей эры, а теперь распространился по всей территории и укоренился в Новом Свете. В наши дни прогрессивное развитие ассоциируется у нас только с Америкой, однако после 1850 года прогресс продолжил свой путь на запад, охватил Японию и теперь, обойдя весь мир, возвратился туда, откуда пришел.