Печальный контрапункт светлого завтра

Высший свет, интеллектуальные круги и художническая богема изображены в «Контрапункте» с большей силой сатирического отрицания, нежели в предыдущих романах. Пустота, никчемность, неприспособленность к жизни героев романа естественно диктуют необходимость противопоставить этим теням рода человеческого какие-то прочные положительные ценности.

Одной из таких ценностей продолжает оставаться искусство — картины Джона Бидлэйка, музыка Баха и Бетховена, работы старых мастеров. Искусство является одним из доказательств бытия Божия. Эту мысль отстаивает в финале Морис Спэндрелл — английская разновидность Раскольникова и Ставрогина, вместе взятых, — и хотя в целом жизненная философия Спэндрелла терпит крах, с его отношением к искусству автор явно солидарен. Искусство существует наперекор жизни. Джон Бидлэйк превратился в жалкую развалину, но его картины продолжают вызывать восхищение. Это интерпретируется Хаксли как одно из центральных воплощений всегда занимавшей его антиномии духа и плоти. Но сам писатель не верит в гармонию этих двух начал, и «Контрапункт» — горькое в том признание. Существование человека трагично, ибо оно неизбежно завершается смертью, а смерть всегда бессмысленна и жестока — таков взгляд Хаксли. И он, как нетрудно заметить, прямо предвосхищает писателей-экзистенциалистов. Английский критик К. Мей верно формулирует одну из главных проблем, волновавших писателя на протяжении всей его жизни: «Действительно ли смерть — это победа плоти над духом?»

Глубоко символично синхронное умирание старого Бидлэйка и его внука, маленького Филипа: нежизнеспособным оказывается и новое поколение.

Немаловажно, что в «Контрапункте» нет, как, скажем, в «Шутовском хороводе», положительных стариков, несущих тускнеющий отблеск «золотого века» прошлого. Трагически жалок в смертельной болезни Джон Бидлэйк. И его талант, и непоколебимый когда-то гедонизм канули в прошлое. Крайне многозначительны наблюдения из записной книжки его зятя, писателя Филипа Куорлза: «Какое жалкое зрелище… представляет собой олимпиец, которого небольшая опухоль в желудке превращает в человекообразное. А может быть (приписал он через несколько дней), он всегда был только человекообразным, даже когда казался особенно олимпийцем; может быть, все олимпийцы на самом деле просто человекообразные?»

Идея звериного начала в человеке, плохо скрываемого под хрупкой внешней оболочкой цивилизации, навязчиво возникает в мыслях и разговорах разных героев. Затрагивая эту тему, Хаксли выступает как человек, хорошо знакомый с биологией и физиологией.

Как и прежде, Хаксли касается множества других вопросов и дает обильную информацию из области живописи, истории, уже в те годы его всерьез занимает проблема истощения недр. Вновь в роман включается великолепное музыкальное эссе. На этот раз о сюите Баха для флейты и струнного оркестра.

Нельзя не признать, что «Контрапункт» звучит много пессимистичнее, нежели «Шутовской хоровод», не говоря уже о «Желтом Кроме».

Разочарование писателя в человеке и его возможностях становится все очевиднее. Поиск некой нравственной опоры среди современной духовной опустошенности, аморализма и бесцельности существования оканчивается плачевно: Хаксли ищет ее там, где ее нет и быть не может. Его не привлекает ханжеское и фарисейское христианство Барлепа, столь же чуждым оказывается «гармонический», живущий в основном инстинктами человек, придуманный Рэмпионом. И даже не столько чуждым, сколько выдуманным, неосуществимым на практике. Недаром дети Рэмпиона вразрез с его педагогическими теориями учатся в привилегированных школах и готовятся стать «джентльменами».

Однако ничего более конструктивного писатель не способен предложить ни себе, ни читателю. Почему? Ответить на этот вопрос помогают размышления из записной книжки Филипа Куорлза, которые во многом перекликаются с мыслями самого Хаксли, смело вводящего читателя в свою лабораторию, где он мучительно бьется над неразрешенными проблемами жизни и творчества. Он, как и Куорлз, «вводит в роман самого романиста», его, как и Куорлза, мучит осознание ограниченности своего искусства, оторванности его от реальной действительности, замкнутости в круге чисто умозрительных идей и интересов.