Печать дьявола (СИ)

Через день вернулась сестра. За время до её отсутствия не произошло никаких событий. Заходил Риммон. Перебросились в картишки, выпили, поужинали. Ел Бенедикт теперь со странным, словно удвоившимся аппетитом. Поговорили о последних событиях, о Виллигуте. Помимо прочего, Митгарт спросил, что думает Риммон о самоубийстве. Сиррах видел в суициде нарушение этикета. Не следует являться к Господу незваным гостем. Это неучтиво.

Так или иначе, третья смерть прошла в Меровинге незамеченной.

* * *

Тот, кто заглянул бы на следующий вечер, а точнее, уже под утро в спальню герра фон Нергала, был бы шокирован открывшейся картиной. Август Мормо накладывал на ягодицы дружка Фенрица толстый слой кислой сметаны и зло бурчал себе под нос что-то неразборчивое, Нергал же стонал от боли, а порой отчаянно похрюкивал, непристойно бранясь.

Что же случилось? Увы, "не все волку масленица". Нергал и Мормо во время очередной охоты влипли в гадкую историю: напав на лесника, неожиданно натолкнулись на облаву. Мормо вспорхнул и затаился в ветвях лесного дуба, а несчастному Фенрицу попали по хвосту горящей головней. Шерсть вспыхнула и задымилась, а в результате - Фенриц получил ожог на седалище

Мормо считал, что всему виной самонадеянность дружка. Тот полагал, что ночью поймать вервольфа невозможно: он передвигался с быстротой молнии, а пули его шкуру не пробивали. Однако полнолуние уже три дня как миновало, и надо было избегать неосторожности, ибо опрометчивость -- мать глупости. Излишняя самонадеянность не признак ума, а прямое следствие незрелости характера. Сведущие -- осмотрительны и полны сомнений, и лишь глупцы -- неосторожны и дерзки. Всё это вампир, врачуя задницу дружка, менторски втолковывал вервольфу.

Фенриц, страдая от ожога, не склонен был выслушивать проповеди -- хватит с него поучений отца Бриссара! Он дружески попросил Мормо заткнуться. Мормо, глядя на Нергала, как принц королевских кровей -- на подзаборного блохастого пса, ничего не ответил, продолжая врачевать израненный зад Фенрица.

А что поделаешь? Дружба.

* * *

-- ... Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum, adveniat regnum Tuum, fiat voluntas Tua, sicut in caelo, et in terra. Рanem nostrum quotidianum da nobis hodie, et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris, et ne nos inducat in tentationem, sed libera nos a malo. Quila tuum est regnum, et patentia, et gloria in caecula. Amen -- слова молитвы Эммануэля доносились до Риммона из гулкой глубины храмового притвора.

Рождественская неделя прошла в Меровинге тихо. Большинство студентов разъехалось по домам, но Ригель, несмотря на неоднократно повторённое Морисом де Невером приглашение поехать в его имение, остался в замке. На последней вечеринке он заметил странный взгляд Сибил на Мориса, взгляд почти рабского обожания, взгляд преклонения. Сердце Эммануэля болезненно сжалось, ногти непроизвольно с силой вонзились в ладони. Но, преодолев усилием воли минутную слабость, он стал внимательно присматриваться к Сибил и Неверу и подметил ещё один её взгляд, исполненный той же страсти и любви.

Эммануэль хотел побыть один, разобраться в себе.

И без того полупустой замок в эти дни и вовсе обезлюдел. Не уехали только брат и сестра Митгарт, Хамал и Риммон.

Сирраху тоже было тоскливо. В течение последнего месяца дела его пошли на лад. Эстель неизменно встречала его появление улыбкой, не отвергала подарки, не отказывалась от приглашений, откровенно кокетничала с ним. Пена кружев подола её платья по временам поднималась почти до округлой коленки. Губы Сирраха сразу пересыхали, черты обострялись. Она уже не обращала никакого внимания на Мориса де Невера, и Риммон почти перестал ревновать. Она даже сказала Сибил, разумеется, так, чтобы Сиррах случайно это услышал, что он удивительно мужественен и по-своему очень красив. И хотя изначальная его страсть погасла, сменившись болезненным чувством очарованности, зависимости и боли, Риммон был счастлив.

Но теперь Эстель уехала, и мир вновь опустел. Сиррах целыми днями бесцельно шатался по залам Меровинга, порой охотился, а вечерами сидел у себя, глядя на колеблющееся пламя свечи, иногда безуспешно пытаясь что-то читать. В эту ночь, в начале января, он случайно забрёл в храмовый притвор, где натолкнулся на Эммануэля, стоявшего на коленях перед алтарём и молящегося. Сам Сиррах не молился никогда, даже в иезуитской школе он просто бормотал затверженные слова, не вникая в их смысл, и сейчас с недоумением слушал слова молитвы Ригеля. Странно, но уходить не хотелось. Ладанное курение медленно струилось от еле горящих лампад, но его запах, обычно неприятный Риммону, сегодня мягко обвил его и, казалось, проник в душу. Стало спокойно, и такой безмятежной тишины в своей душе он не помнил.