Печать дьявола (СИ)

-- Это что -- жёлтый роман?

-- Нет.

Эммануэль, бросив в огонь переплёт, осторожно подвинул его кочергой подальше в огонь. Хамал прочёл на обложке имя Гельвеция.

-- Господи, он-то чем вам не угодил?

-- Это ужасно, Гилберт. Я только сейчас осознал это. Это непостижимо и страшно. Как объяснить, что книга, которая, казалось бы, битком набита высокими словами о человеческом достоинстве и благородстве, гораздо отвратительней и непристойней любого бульварного романа? Его пошлость удручающа. Как они пошлы, все эти упорные утописты, превращающие человеческую природу в абстракцию, творцы женской эмансипации, разрушители семьи, составители обезьяньей родословной, чьё имя ещё недавно звучало как ругательство, а сегодня стало последним словом науки! Это ужасно.

-- Я готов с вами согласиться, но жечь? Помилуйте, это аутодафе какое-то. Искушение было слишком велико?

Эммануэль хмуро покосился на Хамала.

-- Не знаю. Это -- не искушение, а оскорбление Бога Живого. Но вы правы, наверное. Я не должен был судить... Бог ему судья. Но, с другой стороны, для этого человека не было ничего святого. Почему же для меня должны быть святы его писания? -- Эммануэль поворошил кочергой пепел и подбросил дров в камин. Потом виновато улыбнулся, -- простите, Гилберт. Должно быть, вы все-таки правы. Не надо было этого делать. Ещё раз простите. Доброй ночи.

Едва Хамал покинул его, Эммануэль задвинул засов и вернулся к камину. Затем сел, вздохнул и неторопливым движением вынув из-под кресла тяжёлый том Вольтера, открыл и, вырвав титульный лист и сморщившись как от зубной боли, отправил его в огонь.

* * *

-- Возможно, я не прав, -- заявил как-то вечером Хамал, вернувшись с заседания Общества изучения древностей, -- но сегодня имеет смысл общаться лишь со святыми, помешанными или отпетыми мерзавцами. Только они сохраняют главное свойство, a potiori fit denominatio подлинного интеллекта -- свежую мысль. У остальных совершенно нечего почерпнуть. Совершенно нечего.

-- Мерзавцами? Хм. Вот уж не припомню, чтобы Нергал радовал нас свежестью мыслей, -- пробормотал Риммон, гладивший Рантье, себе под нос.

Не поддержали его и остальные.

-- Что с вами, Хамал? Ваши слова отдают вселенской скорбью. Для taedium vitae вы слишком молоды. -- Морис догрызал копчёную тетеревиную ножку -- остатки риммонова трофея. Рантье, с умилением глядя на него, с надеждой бил по паркету хвостом.

-- Судите сами, Невер! Слушал сегодня доклад о гностических Евангелиях. Автор доказывал, что наряду с оккультными фрагментами, там встречаются явные элементы христианства, и высказывал недоумение, почему они были нелиберально отвергнуты. Я люблю устрицы, но отвергну их, вымочи вы их в хрене, а, по мнению докладчика, надо давиться, но есть! Докладывал Уильям Элиот с богословского. И это длилось два часа, господа. Ужасно.

В прошлый раз было интереснее. Мы обсуждали содержание римских палимпсестов, обнаруженных в 1816 году в Веронской библиотеке. Там был найден текст "Институций" Гая, считавшихся лучшим учебником римского права. Доклад делал ваш любимец -- Вальяно. Но это так -- lucida intervalla.

До этого, на последнем январском заседании, -- продолжал он, -- был доклад "О некоторых особенностях изложения специфики черномагических ритуалов у Раймонда Люллия и Агриппы Неттесгеймского". Докладывал куратор. Это было нечто! Убогая средневековая латынь. Философское и схоластическое пустословие, вот что это такое!

-- Но вы же интересовались демонологией, Хамал, -- развёл руками Невер.

-- Я прежде всего гуманитарий! А латынь в эти века покрылась копотью хроник, утяжелилась свинцовым грузом картуляриев, потеряла робкую грацию и чарующую неуклюжесть, превратив остатки древней поэтической амброзии в подобие циркуляра! -- не на шутку разошёлся Хамал. -- Пришел конец мощным глаголам, благоуханным существительным, и витиеватым, на манер украшений из медового скифского золота, прилагательным. И этим кондовым языком написаны рецепты каких-то омерзительных дьявольских снадобий. От одного только списка ингредиентов меня чуть не затошнило! Крыло нетопыря! Печень жабы! Бр-р! Селезёнка дрозда! Да если я даже поймаю дрозда, хотя, право, не знаю, как не перепутать его с рябиновкой или удодом, -- и если у меня хватит сил свернуть ему шею и вскрыть его внутренности, как я отличу, спрашивается, его селезёнку от желудка? Я не орнитолог. Но глупо думать, что демонизированные особы в деревнях, практиковавшие все эти мистерии, разбирались в орнитологии лучше меня. Ужасно, говорю вам. Так это только Люллий. Послушали бы вы, что пишет этот Агриппа! Кстати, Нергал конспектировал этот доклад, как одержимый. Я редко замечал в нём такое усердие. А после заседания ещё и вынес из апартаментов куратора фолиант каких-то заговоров в сто фунтов весом, и потащил к себе. Я сам видел. А Вы говорите, taedium vitae, Невер... -- Хамал вздохнул. -- Зато на следующем заседании снова докладывает Вальяно. "Основные принципы богопостижения". Нергал, как услышал, перекосился. Наверняка, не придёт.