Печать Джа

— Чё ну? — не понял я.

— Продемонстрируй.

— Прямо здесь?

— А что тебе мешает?

— Одёжка не позволяет. Какой из меня барон в обносках, — я расставил руки, демонстрируя заношенную рубаху, или скорее холщовый мешок, натянутый поверх тощего тела.

— А ты без дорогого камзола попробуй. Вообрази, будто он на тебе есть.

Легко сказать — вообрази, когда сидишь в допросной, и ощущаешь себя даже не человеком — крысой, загнанной в угол.

Я встал, и прикрыв глаза, попытался представить двери «Астрийской розы» — ресторана, в котором мечтал побывать, и с крыльца, которого меня вечно спускали. В руках гладкая трость из темного дерева, на голове фетровый котелок. Иду легко и свободно, поблёскивая начищенными сапогами. Поднимаюсь по лестнице и даже не смотрю в сторону привратника, угодливо согнувшего спину. Сколько таких было и сколько таких будет — тля мелкая. Двери заведения гостеприимно распахиваются перед носом и…

— Достаточно, — голос брата Серафима оборвал сладкие мечтания. — С пластикой у тебя полный порядок, и копируешь неплохо — видно, что взгляд наметанный. Для мелкопоместного дворянчика с Восточных земель сойдет. Будешь у нас бароном Дудиковым.

— Но…

Брови брата Серафима изогнулись в притворном удивлении:

— Есть возражения?

Да какие уж тут возражения — попал я, что кур во щи. И не выкрутиться никак, если только через петлю на шее.

На следующий день на борту «Оливковой ветви» приключилась новая история. Фартовый, до поры до времени прятавшийся среди такелажа, вдруг возомнил себя лепардом. Накинулся на одного из псов и располосовал тому морду. Эх и скулежу было, а больше всего рыку. Товарки пострадавшей скотины лаяли, задрав морды к небу, а наглый котяра шипел, забравшись на верхнюю рею. Кто-то из братии пустил арбалетную стрелу, пытаясь сбить пушистого наглеца на землю. Но Фартовый на то и Фартовый, только уши прижал, пропуская острый наконечник.

Слева и справа послышались звуки натягиваемой тетивы — никто не собирался спускать обиду. Быть бы Фартовому пришпиленным к мачте, но тут из каюты показался брат Серафим. Оглядел строгим взором творящееся безобразие и дал команду к отплытию.

Корабль церковников поднял сходни и, распустив черные паруса, скрылся за горизонтом. На палубе остался лишь экипаж «Оливковой Ветви», да завывающий от пережитого кот.

— Что это было? — протянул озадаченный Зычник.

Я знал ответ, но счел за лучшее промолчать. А вскоре про случившееся забыли и остальные — жизнь на борту вернулась в прежнее русло: капитан скрылся в каюте, боцман принялся орать, а спустившийся с мачты Фартовый навалил кучу.

Я до ночи драил загаженную палубу, прокручивая в голове состоявшийся разговор. И чем дольше тёр, тем хуже на душе становилось. Церковной братии был для чего-то нужен живой барон. Точнее человек, способный сыграть его роль — своего рода приманка. Я догадывался о незавидной судьбе мяса в капкане. Его сохранность мало заботила охотника, главное — это заманить и поймать хищника, а уж что останется лежать в ловушке, дело десятое.

— Мы будем ждать твоего прибытия в порт, — обрадовал напоследок отец Серафим, — а чтобы не вздумалось дурковать, оставим на борту брата Изакиса. Он за тобою присмотрит.

Слово-то какое выбрал — «присмотрит». Скорее уж отконвоирует до места назначения, передав с рук на руки. Потом меня обрядят в одежды благородного и выпустят прогуляться в город. Может и походный саквояж всучат, с якобы хранящейся внутри Печатью Джа.

Вот только для чего? Божественный камень не был целью чернецов, другое дело — конечный покупатель. У Церкви под носом наладили канал поставки запрещенных артефактов. С помощью подсадной утки, то бишь барона они планировали его раскрыть. Увы, его светлость оказался слишком глуп, не справившись с ролью простого перевозчика. Теперь его требовалось срочно заменить, но кем? Правильно, тем кого не жалко, и кого вряд ли стану искать. Отработают материал и прикопают в ближайшем лесочке. Или даже заморачиваться не станут, прирежут прямо в номере гостиной, а местная стража спишет все на обыкновенный грабеж.

Бежать, нужно бежать, но куда? Еще этот брат Изакис — вечно торчавший на шканцах и нервирующий команду.

— Как голову подниму, он на меня смотрит, — жаловался матрос по кличке Рябина. — И взгляд такой нехороший, будто грехи мои чует.

— Кому ты нахрен сдался, с грехами своими, — не выдержал Бабура. — То, что дочку пекаря позапрошлой весной обрюхатил, не считается.

— Как же не считается, кто же её бедняжку теперь замуж возьмет?

— Так её и до тебя никто не брал, уж больно страшна девка: морда в крапинку, над губой натурально усы растут, а голос, ровно нашему боцману яйца прищемили. Потому не грех ты сотворил, а великое благо. Без тебя сгнила бы девка с тоски, а с ребёночком глядишь и обретет счастье.