Печать Джа

— Д-ду-рак, — привычный к насмешкам Тишка даже не обиделся. — Перед казнью п-положено желание. Я бы медовухи литр па-просил.

— Нахрена? — не понял я.

— Пьяным умирать легче, — ответил за вечно заедающего Тишку Ленька.

— Ерунда…

— А ты вспомни Остапку, ученика лекаря из Борцево. Что он делал, прежде чем больной зуб дернуть?

— Интересовался, водится ли деньга в карманах.

— И чарку наливал, потому как всякому известно — вино боль притупляет.

Притупляет… точно! А если нахлестаться до беспамятства, то и вовсе будет плевать.

Я развернулся в противоположном направлении и побрел в залу. Нашел шкаф, открыл стеклянные дверцы и принялся извлекать графины. По очереди снимать крышки и нюхать содержимое, пока не дошел до чего-то крепкого, напоминающего по запаху бражку. Глотнул прямо из горлышка, почувствовав, как тепло разливается по кишкам. Снова глотнул, дернув кадыком. Фух-х, кажись отпустило.

Добрел до стола, схватил первый попавшийся фрукт из вазы и закусил сладкой груши. Сок обильно потек по подбородку, капая на паркет. В Ровенске обыкновенно яблоки хорошо росли, а еще малина в середине лета. Груши же были мелкими и кислыми, нечета заморским.

Проглотив остатки мякоти, я снова приложился к графину. Хороша оказалась настойка в заначке у баронессы, мягко шла по глотке, не обжигая. И привкус не бражки какой, а напитка благородного, годами выстоянного в дубовой бочке.

В голове зашумело и я, покачнувшись, рухнул в объятия мягкого кресла. Закинул ноги на стол, едва не скинув вазу. Отхлебнул божественного нектара, который закусывать не хотелось — боги, до чего же хорошо… И почему раньше боялся?

«Златокудрая Гвинет — знойная красавица», — пронеслись в голове первые строчки похабной песенки. — «Всех накормит напоит — каждому достанется».

Пальцы сами того не желая принялись отбивать ритм, а в голове зашумел хор из голосов:

— Стоит мужу за порог — двери открываются. Всех утешит приютит — добрая красавица.

И мнилось мне, что десятки ног притоптывают в такт. Требуют продолжения веселья, и я продолжал, надрывая глотку:

— И под осень и весной, и лютой-лютой зимушкой. Любит весь честной народ — ласковую кумушку.

Где-то в глубине дома раздался грохот, словно незрячий человек налетел на стойку с посудой, и многочисленная утварь посыпалась на пол. Сверху послышались шаги — промелькнула тень, дернулась, да так и застыла у перил.

Мне не было нужды поворачивать голову. Зачем, когда и так хорошо… Только надо не забывать прикладываться к горлышку графина.

— Златокудрую Гвинет — знает каждый в городе…

Яркий свет под потолком вспыхнул, и я зажмурил глаза, а когда открыл, то увидел стоящего напротив мужчину.

— О-о-о, етить твою мать, Гаскинс! Иди сюда, выпей заздравную за её светлость.

Гаскинс моего весёлого настроения не разделял, а потому поднял пистоль. Черное дуло уставилось прямиком в грудь.

— Кто тебя выпустил?

— Гаскинс, что ты, ей богу… перестань размахивать игрушкой. И не стой в проходе, присаживайся, потолкуем о том о сем, обсудим сложившуюся ситуацию. И баронессу заодно позови, а то бедняжка замерзнет наверху торчать.

— Повторяю вопрос, кто тебя выпустил?

Я был вынужден отставить полупустой графин в сторону и вздохнуть.

— Гаскинс, ты непроходимый болван. Ну кому это могло понадобиться? Баронессе, испытавшей внезапный прилив жалости? А может быть слугам, с которыми не перекинулся и словом, не говоря уже о том, чтобы деньги всучить. Я сам… я сам себя освободил. В вашем подвале на редкость паршивый замок: два прямых штифта и скважина размером с большой палец. С такой преградой не то, что профессиональный вор, дитё малое управится. Не веришь? Так сходи, убедись — проволочка у порога валяется.

Гаскинс бросил быстрый взгляд в сторону замершей наверху девушки.

— Не переживай, с милой баронессой ничего не случится.

— Я не милая, — раздался сверху строгий женский голос.

— Как скажете, дорогая сестрица.

— И я вам не сестрица.