Печорин и наше время

И наконец, пятое событие: Печорин идет на бульвар, встре­чает там все общество и на свой лад начинает атаку на княжну Мери, стараясь ее рассердить как можно сильнее.

Вернер и Печорни действительно хорошо понимают друг друга; в длинной речи Печорина Вернер сразу видит «идею»: узнать «подробности насчет кого-нибудь из приехавших на во­ды» и догадывается, что речь идет о Литовских. Печорин, в свою очередь, совершенно точно спрашивает: «...что вам сказала княгиня Лнговская обо мне?

Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна?..

Совершенно убежден.

Почему?

Потому что княжна спрашивала об Грушницком».

Вернер в этом разговоре обнаруживает незаурядную про­зорливость.

«—Я предчувствую, — сказал доктор,— что бедный Груш­ницкий будет вашей жертвой...»

Конечно, Вернер не представляет себе, насколько точным и полным окажется его предсказание. Если бы он мог предпо­ложить, что дело дойдет до гибели Грушиицкого, он бы, может быть, не стал невольным союзником Печорина. Но он думает, что начинается просто занятная игра, и слишком равнодушен, чтобы мешать Печорину дразнить Грушиицкого и насмехаться над ним.

Есть что-то обидное в том, какими мелкими, несерьезными разговорами занимаются два умных человека: что сказала княгиня, что сказала княжна, в самом ли деле Печорин хочет «волочиться за княжной»... И что-то трагическое есть в этом: неужели так обделены эти яркие люди, что у них нет другой сферы деятельности, кроме мелких интриг?

Но как только упоминается женщина с родинкой, исче­зает ощущение мелкости происходящего. Весь легкий и потому неприятный тон, каким Печорин говорил о Мери, мгновенно исчезает.

«— Родинка! — пробормотал я сквозь зубы.— Неужели?»

О Мери он говорил, «продолжая рассматривать потолок и внутренне улыбаясь»; в этом была игра; игре соответствовали тон и жесты: то он «сказал... всплеснув руками», то «закричал в восхищении»; он был многословен и высокопарен. «Достой­ный друг!» — сказал он Вернсру, «протянув ему руку», и Вер­нер, подыгрывая ему, «пожал ее с чувством». Услышав о жен­щине с родинкой, Печорин сразу становится естествен: он не кричит и не всплескивает руками, а бормочет сквозь зубы — и потом говорит Вернеру очень серьезно: «Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину...»

О княжне Мери можно болтать с Вернером, лежа на диване и глядя в потолок. С мыслями о той, другой, он остается, когда Вернер ушел и «ужасная грусть стеснила» его сердце.

ВЕРА

Упоминание о женщине, которую он любил в старину, воз- врашает 1Течорина~к тому простому, искреннему тону, котогтам (Ш1 начат его пишпппг «Гу-мл'ш ,тщ нас свела 011И'гь~тпГ~Кт>в- казе. или пня нарочно сюда приехала, зная, что меня встретрТГ?..

^{Ц К}'ЙК ММ Д>"ГрРТЧ\^р? И ПОТОМ. ПНЯ ли rrriVJ »

Печорин еще ни разу не назвал Веру по имени; она иногда значит больше, чем любые ласковые или страстные слова; Оне­гин тоже однажды узнал это: «у окна сидит она и все она» (Пушкин выделяет это слово курсивом); но Онегин прошел долгие душевные пути, прежде чем понял этот не граммати­ческий смысл короткого слова о н а. Какие душевные пути прошел Печорин, мы не зпаем. Мы и подозревать не могли до сих пор, что он_^№Ж«з^хак думать о женщине; ^ж&зывается — может. ^^ "

В нем все время обнаруживается что-то, чего мы и подо­зревать не могли.

«Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной. Всякое напоминание о ми­нувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки.,.^1 глупо создан: ничего не здб^»1ваю,— ничего!»

Человеку вообще свойственно считать себя существом особенным и свои страдания — исключительными; Печорин больше, чем кто-нибудь, склонен приписывать себе особую тонкость чувств: это ведь опдавдание для_ агр»-"¹" —^чру¹'"¹' cos-aa+fbuamaHCr-jm-jiu^ie, а я... «Пет в мире"человека...» АЛЯГра? Может быть, над ней прошедшее имеет такую же власть, воспо­минание о минувшей печали или радости так же болезненно ударяет в ее душу — об этом он не умеет подумать; да и боль­шинство людей не умеет. Хорошо уже то, что он ничего не за­бывает...

Но вот зачем после известия о приезде Веры — известия, так сильно поразившего его душу, после того, как «ужасная грусть стеснила... сердце»,— зачем после этого идти на бульвар и продолжать свою игру с Мери?