Печорин и наше время

Часто удивляются: Лермонтов был так молод, как он сумел понять самые скрытые тайны сердца человеческого, как сумел рассказать о них? Я иногда думаю: потому и рассказал, что был так молод. Он все выложил на страницы своего романа, все под­сознательные, необъяснимые, неосознанные — и далеко не всег­да лучшие — побуждения души. Уйти от «ужасной грусти», броситься в любое развлечение — это ведь естественное стремле­ние, и вовсе не всегда мы его преодолеваем, только редко кто в этом честно признается даже самому себе.

Третья запись — от 16 мая — начинается так, будто Печо­рин никогда и не слышал о женщине с родинкой: «В продол­жение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит... Мы встречаемся каждый день у колод­ца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб от­влекать ее обожателей... и мне почти всегда удается. Я всег­да ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день по­лон дом...»

«Мои дела...», «все свои силы...». Какие дела? На что уходят силы? На то, чтобы отвлечь обожателей, перекупить персидский ковер, разозлить: «...я был вознагражден взгля­дом, где блистало самое восхитительное бешенство».

Столько ума, знания людей, душевных сил уходит на мелкую интригу: увлечь Мери, отомстить Грушницкому за испытанную однажды минуту зависти...

В отношения с Грушницкнм вкладывается, пожалуй, не меньше энергии, чем в сложную игру с княжной Мери. Внешне Печорин сохраняет с ним самые приятельские отношения: они на «ты». Грушницкий делится с Печориным своими на­деждами... В том-то и состоит удовольствие этой игры: тайно издеваться над человеком, с которым наружно состоишь в самых лучших отношениях...

Грушницкий искренне влюблен. Но вот беда: влюбленность проявляется у него как-то мелко, неблагородно, и здесь пре­обладает самолюбование, тщеславие, самовлюбленность больше всего. Он уже говорит о княжне: «Мери очень мила!..» — а ведь он еще с ней официально не знаком!

Нет ничего удивительного в том, что Печорину неприятны эти проявления мелкого и неумного самодовольства. Но он играет на них — говорит Грушннцкому: «Я уверен... что княжна в тебя уж влюблена», а про себя думает, видя, как покраснел и надулся Грушницкий: «О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..»

На самолюбии Грушницкого он строит свою игру: дает ему советы, произносит длинную речь о русских барышнях, «которые хотят, чтоб их забавляли», о том, как ему вести себя с Мери... В конце этого монолога он снова упоминает зло­счастную шинель: такая девушка, как Мери, по его словам, «года через два выйдет замуж за урода, из покорности к ма­меньке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но небо не хотело сое­динить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хо­тя под этой толстой, серой шинелью билось сердце страстное и благородное...»

Издеваясь таким образом над Грушницкнм («...я внутренно хохотал»,— признается он), Печорин тешит свое самолюбие, только и всего. Но одного он сам не замечает: в речи, произ- несенной им перед Грушницкнм, возникает воспоминание о другой женщине — не о Мери. Таинственная история отно­шений Печорина с Верой так до конца и не раскроется перед нами — но, может быть, это ей он не может простить, забыть... Может, этб она вышла «замуж за урода, из покорности к ма­меньке» и стала «себя уверять, что она несчастна, что она од­ного только человека и любила...».

Конечно, роман «Княгиня Литовская» никак нельзя рас­сматривать как предварительные главы «Героя нашего вре­мени» — и Печорин там иной, и замысел иной. Но как набро­сок его рассматривать можно, а в этом наброске именно так вы­глядит история Веры: вышла замуж за человека много старше себя, неумного, несчастлива с ним...

И эта прорывающаяся в голосе Печорина личная интонация: «...станет уверять, что она несчастна...» — почему уверять? Равнодушный человек так бы не сказал, это восприятие уязвленного, обиженного, отвергнутого...

Но едва только воспоминание о Вере подсознательно, ми­молетно возникло в памяти Печорина, он с новой силой прини­мается мучить Грушницкого. Зачем? Чтобы уйти, скрыться от того, что произойдет в тот же день и о чем будет написано в дневнике совсем иным тоном, каким он никогда не пишет о Грушницком и Мери,— только о природе и о той женщине, о и с й, о Вере.

«Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу — никого уже нет. Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Махнука дымилась, как загашенный факел; кругом пего вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков... мне было грустно. Я думал о той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор... Зачем она здесь? И она ли это? И почему я думаю, что это она? и почему я даже так в этом уверен? Мало ли жен­щин с родинками на щеках?»

Можно подумать: как странно, что они встретились в ту самую минуту, когда он грустил и думал о ней... Но он все время грустит и думает о ней — как ни старается уйти от своей грусти, отвлечься, забыть.