Педагогическая поэма. Полная версия

Около двух тысяч лет назад на такой же святой горе, как Куряж, Иисус Христос с двумя ассистентами организовал такой же фокус с переодеванием, как и мы в Куряже. Тогда несколько олухов, бесплатных зрителей этого фокуса, сидевших под горкой, придумали термин «преображение». У нас преображение сделано было квалифицированнее. Во-первых, в нашем преображении участвовали не три человека, а четыреста. Это очень важно. Во-вторых, мы прекрасно освоили технику преображения, в то время как наши палестинские предшественники не имели никакого понятия, как оно делается. Это именно упущение позволило на протяжении сотен лет и десятков поколений тысячам попов морочить головы сотням миллионов олухов, которые были настолько простодушны, что не требовали от батюшек даже повторения фокуса, а довольствовались простой и малохудожественной информацией. Беззастенчивые и нахальные батюшки, прекрасно понимая, насколько технически слабо обставлена вся эта операция, прибавили к ней освящение яблок. Доверчивые глупцы жадно ухватились за эту процедуру и потащили к храмам целые мешки этих плодов, не обращая внимания на очевидные белые нитки: между фокусом с переодеванием и освящением яблок невозможно найти ничего общего. И во время нашего фокуса присутствовали два-три глупца, но мы не пытались воспользоваться их доверчивостью и не содрали с них ни одного килограмма яблок.

Преображение началось немедленно после общего собрания и продолжалось часа три – срок для всякого преображения рекордный.

Когда Жорка махнул рукой в знак того, что собрание закрывается, в клубе начался невообразимый галдеж. Стоя на цыпочках, командиры орали во всю глотку, призывая собираться к ним членов своих отрядов. В клубе сразу возникло два десятка течений, и минут десять эти течения, сталкиваясь и пересекаясь, бурлили в старых стенах архиерейской церкви. По отдельным углам клуба, за печками, в нишах и посредине начались отрядные митинги, и каждый из них представлял сгрудившуюся грязно-серую толпу оборванцев, среди которых не спеша поворачивались белые плечи горьковцев.

Потом из дверей клуба повалили колонисты во двор и к спальням. Еще через пять минут и в клубе и во дворе стало тихо, и только отрядные меркурии,[218] не касаясь земли, пролетали с какими-то срочными поручениями, трепеща крылышками на ногах.

Я могу немного отдохнуть, генеральное сражение, собственно говоря, было закончено.

Я подошел к группе женщин на церковной паперти и с этого возвышения наблюдал дальнейшие события. Мне хотелось молчать и не хотелось ни о чем думать. Екатерина Григорьевна и Лидочка, радостные и успокоенные, слабо и лениво отбивались от каких-то вопросов товарища Зои. Брегель стояла у пыльной решетки паперти и говорила возбужденной, раскрасневшейся Гуляевой:

– Как же это можно. Именно сейчас воспитатели должны быть с ними. Там что угодно может произойти, а вы все здесь сидите.

Гуляева оглянулась на меня:

– Антон Семенович, в самом деле!

– Не нужно, – ответил я через силу.