Пейтон-Плейс

— Разве в этом дело? Мнение одного человека и право другого защитить себя от него — разные вещи. Я напечатаю что-нибудь в газете, позже человек придет домой и прочитает это, но меня не будет рядом, если он захочет возразить мне. Единственный выход для него — сесть и написать «Письмо редактору», и тогда это будет несправедливо по отношению ко мне, потому что, если я захочу возразить читателю, его не будет рядом.

— Не знаю, — сказала Эллисон, контролируя свой голос, — как вы дошли до таких мыслей, и меня это не волнует. Я принесла то, что я написала. Я не прошу вас печатать в газете свое мнение. Напечатайте мое и напечатайте мою фамилию. Я не боюсь писать то, что думаю, и меня не волнует, кто это прочтет и кто со мной не согласится. Я знаю, что права.

— Давай посмотрим, что ты написала, — сказал Сет, протягивая руку.

Эллисон написала много, это касалось Конституции, Декларации Независимости и Богом данного права человеку на справедливый суд. Она также написала о желании скупца делать деньги, которое доходит до такой степени, что он уже не придает значения тому, как он их добывает. Она обвинила Харрингтона в безразличии и бездушии, потому что, если он имеет право называться человеком, он никогда не стал бы ждать суда, а сам бы положил деньги на счет Элсворсов и до конца жизни чувствовал бы себя виноватым перед Кэти Элсворс. Пришла пора, писала Эллисон, подняться людям, которым дорога их честь. Если в свободной Америке человеку грозит предвзятое слушание в суде — пришла пора испытать души людей. Всего Эллисон исписала семнадцать страниц, выражая свое мнение о Лесли Харрингтоне и о том, в каких клещах он держит Пейтон-Плейс. Сет закончил чтение и аккуратно положил рукопись на стол.

— Я не могу напечатать это, Эллисон, — сказал он.

— Не можете! — крикнула она и схватила свои бумаги со стола. — Вы просто не хотите!

— Эллисон, дорогая…

Ее глаза наполнились злыми слезами.

— А я думала, вы мой друг, — сказала она и выбежала из кабинета.

Сигарета обожгла пальцы Сету, и он резко выпрямился в кресле. Какой-то момент его разум отказывался воспринимать окружающее, но потом в поле его зрения попал книжный шкаф у противоположной стены, и Сет понял, что находится в гостиной, в своем собственном доме.

— Будь оно все проклято, — пробормотал он и начал обследовать пол в поисках оброненного окурка.

Увидев его, Сет втоптал окурок в ковер, откинулся в кресле и допил полупустой бокал. С кухни неслись приглушенные голоса мужчин, играли в карты.

— Дальше.

— Я пас.

— Называй.

— Черт, а я сидел с тремя королями.

«Мои друзья, — подумал Сет и сглотнул слюну от слишком много выпитого на пустой желудок. Это, конечно, способствовало и дурным воспоминаниям. — Мои добрые, усталые, настоящие друзья», — подумал Сет и снова услышал голос из прошлого:

— А я думала — вы мой друг!

Сет допил бокал и налил новый. «Я был твоим другом, ты это знаешь, — мысленно обращался Сет к Эллисон из прошлого. — Если бы ты слушала меня, тебе не было бы так больно. Я старался научить тебя не волноваться слишком много. Это беспокойство обо всем, оно всегда было в тебе, моя дорогая. Это было видно по тому, как ты писала, а так, моя дорогая, милая, талантливая, прекрасная Эллисон, не делается ясная, разумная, аналитическая проза».

— Стрит, все пики, мой Бог! — долетел до Сета полный энтузиазма голос Чарльза Пертриджа.

«Мой друг, — подумал Сет, — мой добрый друг Чарли Пертридж. Какие оправдания мы придумывали тогда друг для друга, Чарли. Замечательные оправдания, они звучали весьма благородно!»

И неожиданно Сет снова был там, в 1939-м. Октябрь 1939-го. «Бабье лето» 1939-го, переполненный зал суда, и его друг Чарли Пертридж мягко говорит его другу Эллисон Маккензи:

— Дорогая, запомни, что ты поклялась говорить правду. Я хочу, чтобы ты рассказала суду, что точно произошло вечером в День труда в этом году. Не бойся, дорогая, ты здесь среди друзей.

— Среди друзей? — это не был голос ребенка, который благодарил Сета за возможность писать статьи в газету. За деньги. — Друзья? Кэти Элсворс — мой друг. Она — мой единственный друг в Пейтон-Плейс.

— Теперь, — звучал голос Чарльза Пертриджа в воспоминаниях Сета. — Не было ли так, что у твоей подруги Кэти Элсворс закружилась голова, когда она посмотрела на вращающиеся части машины в этом доме в луна-парке?

— Протестую, ваша честь! — это был голос Питера Дрейка, молодого адвоката, открывшего свой офис в Пейтон-Плейс один Бог знает зачем.

Он пришел, как говорили горожане, «неизвестно откуда» и до дела «Элсворсы против Харрингтона» занимался разбором пустячных дел рабочих с фабрики. И вот, пожалуйста, осмеливается возражать Чарли Пертриджу, который родился в этом городе.