Пейзаж

Назавтра весь день дул ледяной ветер. Выйдя на улицу, Седьмой сразу продрог до костей. Склонившись под порывами ветра, он зашагал вперёд, в маленькой бамбуковой корзинке лежал холщовый мешок. По дороге он прикидывал, к какому пруду лучше пойти. Лицо покраснело от ветра, а левая щека распухла в том месте, которое он отморозил. Седьмой ни в коем случае не думал, что сегодня какой-то особенно тяжёлый день, он уже привык к такой жизни. Если бы вдруг, паче чаяния, выдался день, когда он мог бы спокойно отдохнуть, он бы, наверное, испугался, не случилось ли какой беды. У железной дороги он повстречал Гоугоу. Девочка шла прямо против ветра и громко пела. Слова той песни Седьмой запомнил на всю жизнь: «Прекрасней нет Гаваны, здесь я в родных стенах! В окне сияет солнце, а выйдешь — всё в цветах!».[13] Гоугоу всегда пела один куплет, и Седьмой вновь и вновь думал о том, как было бы хорошо уехать в Гавану, чтобы крыльцо твоего дома утопало в цветах… Оба ужасно завидовали жителям столь прекрасного города.

Пруд с лотосами уже осушили, и взрослые явно успели тщательно всё перекопать. Седьмой обошёл пруд кругом, разглядывая дно, а потом быстро скинул холщовую куртку и брюки и сиганул вниз, всё произошло так внезапно, что Гоугоу не смогла его удержать. Грязь на дне была Седьмому по грудь, всё-таки он был ещё совсем малец. Перепугавшись, он начал истошно кричать: «Помогите! Скорей, позови кого-нибудь!»

Слава богу, мимо как раз проходила группа школьников, вместе ребята вытащили его и отнесли в коровник неподалёку. В том коровнике жил одноглазый старик. Увидев Седьмого, он сразу налил ему кружку кипятка. Мальчик дрожал всем телом. Гоугоу строгим голосом, как взрослая, велела Седьмому снять всю испачканную одежду. Он снял, натянул на голое тело какую-то холщовую рубашку и штаны и зарылся в кучу сена в углу, поближе к одноглазому старику. Гоугоу взяла грязные вещи и пошла к реке. Она шла против ветра, вся скрючившись, как креветка, постепенно её фигурка становилась всё меньше и меньше. Постирав одежду, Гоугоу разложила её сушиться над жаровней в коровнике. Всполохи огня освещали её лицо красным, глаза сверкали, словно драгоценные камни в карминной оправе. Седьмой не мог отвести от неё глаз. На улице бушевал ветер, деревья скрипели и трещали, время от времени раздавался пронзительный свист. Вдруг Седьмой почувствовал, что его глаза намокли. Он был так счастлив, что хотелось плакать. Взгляд Гоугоу случайно скользнул по нему, и Седьмой поспешно придал лицу обычное выражение. Он никогда и никому не показывал, что у него на душе. Никто не должен был догадаться, о чём он думает.

Одежда высохла только затемно. Седьмой натянул её и пробормотал: «Как же хорошо… тепло».

В глубине души он понимал, что чудом избежал беды. Когда они уходили, одноглазый старик, вздохнув, достал откуда-то два корневища лотоса и дал каждому по штуке.

Обратно шли молча. Дойдя до развилки, где каждому в свою сторону, Гоугоу протянула свой лотос Седьмому:

— У нас дома не едят лотосы, — объяснила она. Седьмой молча взял лотос и бросил в мешок.

— У тебя всегда такой вид, будто что-то случилось, но мне ты ничего не рассказываешь! Почему? — спросила она.

Он долго мямлил что-то в ответ и наконец пообещал:

— Завтра расскажу, хорошо?

Стоило ему зайти в дом, Сяосян заверещала:

— Папа! Мама! Приёмыш пришёл!

Мать подлетела и больно схватила за ухо:

— Тебе ещё хватило совести вернуться? Тоже мне — хорош, болтался целый день невесть где, Второй посреди ночи пошёл на пруд тебя искать!

Не успев опомниться, Седьмой получил затрещину — уже от отца.

— Ты что, ещё не сдох? Чего домой явился? На железной дороге перил нет, пошёл бы лёг под поезд — всё лучше, чем вся семья будет ночь не спать из-за какого-то мелкого клопа! Ты что, думаешь, мы все тут прохлаждаемся, как ты?

Отец бранился и бранился, а когда надо было дух перевести, начинал бить. Седьмой молча терпел. Он привык молча терпеть побои. Обычно в это время он думал, кого изобьёт первым, когда вырастет: отца или мать? Но в этот раз он представлял красные всполохи пламени в коровнике, и среди них — лицо Гоугоу, её глаза. Его странное спокойствие ещё больше распаляло отца.

— Ты посмотри на него, папа, он ещё улыбается! — встряла Сяосян.

Тут отец со всей силы ударил Седьмого по ноге, и тот рухнул на землю как подкошенный. Красные всполохи перед глазами превратились в клубящееся красное облако, в котором рассеялось и растворилось всё: люди, предметы, звуки… Рот мальчика сам собой искривился в улыбке.

Нога покраснела и распухла так, что Седьмой не мог сделать ни шагу. Так что три дня он пролежал под кроватью не шевелясь. Перед глазами всё так же клубилось красное облако, на душе было очень спокойно. Пару раз Второй подходил к кровати и звал его, мол, пойдём в больницу, но Седьмой отвечал:

— Я отдыхаю.

На четвёртый день отец возмутился:

— Где это видано, чтобы кто-то из моих сыновей по нескольку дней лежал дома!

Мать наклонилась и крикнула под кровать: