Пейзаж

Герой романа Дин Циньлин, желая помочь престарелой матери, потерявшей память, пытается по старым дневникам и обрывкам её фраз восстановить причину внезапной болезни. Роман постепенно превращается в личную летопись одного из самых драматичных периодов китайской истории — эпохи аграрной реформы второй половины XX века. Когда позже Фан Фан обвинили в «открытой критике реформы, которая накормила миллионы людей», писательница ответила: «Реформа была необходима, и я пишу об этом… Но на определённых этапах она происходила непросто. И я нашла людей, которые предпочли бы забыть об этом прошлом». И добавила, что не пыталась вынести однозначную историческую оценку: «В своём романе я даю слово людям, придерживающимся разных позиций, разных точек зрения, разрешаю им спорить друг с другом. Я не сужу их свысока».

* * *

Последние годы Фан Фан не только занимается творчеством, но также ведёт активную общественную деятельность. К примеру, в 2011 году она создала проект по сохранению старых районов и архитектурных памятников Ухани и регулярно рассказывает читателям своего блога об уникальных постройках города и их исторической ценности. Также она основала некоммерческую организацию, которая оказывает правовую поддержку молодым авторам, после того как ей самой пришлось стать жертвой публичного спора об авторских правах. «Я считаю, что должна бороться за своё право критиковать. Пусть это какой-то единичный случай, кто-то что-то сказал в сети — но это коснулось меня, и я решила принять бой», — написала она на своей странице. Однако главным делом для Фан Фан всё же остаётся литература. «Обычно я пишу каждый день, от полудня и до полуночи. Понимаете, в словах есть свобода, благодаря им ты чувствуешь, что можешь взять и побеседовать с любым человеком, забыв на время об одиночестве и печалях».

Мария Семенюк

ПЕЙЗАЖ роман

Я вижу чудный мир в той чёрной бездне,

что скрыта за покровом жизни.[1]

Шарль Бодлер

1

Седьмой как-то сказал: когда ты увидишь в этом мире всё и поймёшь, что такой мир и гроша ломаного не стоит, ты наконец ощутишь вкус жизни, тогда ты сможешь пройти по жизни легко и свободно, от начала до конца и от конца — до начала.

Седьмой говорил, что жизнь словно листья на дереве: опадают, появляются вновь, и так без конца. Нежные почки распускаются весной лишь для того, чтобы стать листьями, которые осенью опадут на землю. Конец всегда один. Зачем переживать, потому ли ты ярко зеленеешь, что отнял у другого питательные соки?

Ещё Седьмой говорил, что те люди, которых называют справедливыми и честными, на самом деле живут лишь во имя собственной репутации, хоть не приносят вреда, но и пользы от них нет — ни обществу, ни человечеству. Зато возьми человека, разбогатевшего нечестным путём, объект всеобщего порицания — он ведь может потратить крупную сумму на постройку больницы или школы, отчего многим людям будет ощутимая польза. Вот и скажи, кто из этих двоих хуже, а кто лучше?

Каждый раз, когда Седьмой заходил домой, в него будто бы бес вселялся: постоянно орал, шумел, громко распоряжался, казалось, он жестоко мстил за то, что в детстве ему никогда не дозволялось говорить.

Отец с матерью не выдерживали такого Седьмого и с криками «Заткнись, слушать противно!» выбегали на улицу. Железная дорога Пекин-Гуанчжоу проходила почти что под козырьком нашего дома. Ровно через каждые семь минут по ней с грохотом и свистом проносился поезд, от шума можно было оглохнуть. Родители слушали, как каждый звук, который издавал Седьмой, измельчался в порошок под огромными колёсами.

Был бы отец такой, как прежде, Седьмой не успел бы рта открыть, тот схватил бы нож и отрезал ему язык. Теперь же он не смел ничего сделать. Теперь Седьмой Брат был большой шишкой. Отцу ничего не оставалось, как смирить своё огромное самолюбие и подстраиваться под желания шишки.

Седьмой стал высоким и толстым парнем с румяным лицом, которое частенько лоснилось. Живот немного выпирал и выглядел солидно. Трудно поверить, что все эти могучие телеса держались на его прежних косточках. Я подозревал, что тогда, в двадцать лет, ему не аппендицит вырезали, а вставили другие кости. Как иначе объяснить, что с тех пор он вдруг начал расти и толстеть? В европейском костюме, с галстуком, он стал выглядеть крайне представительно, вылитый гонконгский коммерсант. Потом ещё начал носить очки без оправы и вовсе стал похож на профессора или учёного. Когда Седьмой шёл по проспекту, девушки частенько провожали его восхищёнными взглядами. С посторонними он всегда вёл себя без всяких «бесов», культурно и интеллигентно делился своими умозаключениями, причём столь глубокими, отмечали собеседники, что так называемые философы и за несколько десятков лет до такого не додумались.