Пейзаж

Сомневаться не приходилось — наш отец был самым настоящим мужиком. Вся семья преклонялась перед ним, и мать, естественно, больше всех. Единственное, чем мать могла гордиться в своей жизни, — то, что нашла такого мужика, как отец. Несмотря на то что за сорок лет брака он колотил её раз, наверное, миллион, она была очень довольна жизнью. Судя по всему, побои являлись важной частью совместной жизни родителей. После рукоприкладства отец становился тише воды ниже травы, прямо шёлковый. Поэтому, если отец долго не поднимал на мать руку, она нарочно устраивала скандал на пустом месте, доводя его до исступления. Мать была женщиной красивой и, само собой, ужасной кокеткой. Но я знаю точно, что она никогда не изменяла отцу. Да, она любила поддразнить окружающих мужчин, позаигрывать, такова уж была её природа, — но не более. Во всём мире вряд ли найдётся мужчина лучше, чем ваш отец, частенько говорила она. Другого такого просто быть не может, увижу — глазам не поверю. Ещё она говорила, что никогда не окажется в объятиях другого мужчины, только если отец умрёт раньше её. Тогда ей было только двадцать пять, теперь уже шестьдесят, а отец по-прежнему жив-здоров. Мать держала своё слово и никогда не сомневалась в своём муже. Так что подозрения отца, что Седьмой зачат от соседа Бай Лицюаня, были явно несправедливы. Бай был младше матери на восемнадцать лет, пару раз, конечно, она не смогла удержаться, кокетничала с ним, изредка ластилась, но Седьмой положительно и несомненно был сыном нашего отца. Потому что лишь у такого человека, как наш отец, мог родиться такой сын. Правда, отец осознал эту истину только спустя двадцать пять лет, когда Седьмой неожиданно сообщил, что его переводят в провинциальный комитет нашей комсомольской организации на какую-то официальную должность. Тут отец сразу вспомнил, как Седьмой вещал нам всем, мол, из комитета комсомола один шаг до парткома, а если повезёт — то и в ряды ЦК можно попасть. Отец еле смог смириться со свершившимся фактом. Он за всю свою жизнь даже уездных чиновников не встречал. Самое высокое должностное лицо, с которым он был знаком, — начальник транспортной станции, и то парой фраз перекинулись. Даже не фраз — у начальника зазвонил телефон, и он прервал отца на полуслове. А теперь его младшенький, выходит, даже выше будет, а ему всего двадцать с небольшим! Поэтому, когда Седьмой, приезжая домой, начинал, как всегда, выкобениваться, пускать пыль в глаза, отец, вопреки обыкновению, был очень снисходителен — хотя тот, лишь зайдя в дом, напускал на себя ужасно самодовольный вид, ни дать ни взять петух, гордо распустивший хвост.

2

Отец, его жена и дети — семь сыновей и две дочери — жили в Хэнаньских сараях, в хибарке площадью тринадцать квадратных метров, стенами которой служили деревянные перегородки. Родители переехали сюда сразу после свадьбы. Здесь они прожили семнадцать лет, народив девять детей. Восьмой сыночек умер, когда ему было меньше месяца. Для отца скоропостижная смерть сына стала большим ударом. Ему было как раз сорок восемь, сыночек родился, как и он сам, в год тигра, более того — ровно в тот же месяц, день и час, что и отец. Пятнадцать дней отец был на седьмом небе от счастья и буквально не спускал малыша с рук. К другим детям он в жизни не проявлял такой сильной родительской любви. На шестнадцатый день у ребёнка внезапно начались судороги, и к вечеру он умер. Лицо отца выражало такое горе, что мать от ужаса лишилась чувств. Он сходил купил доски, сколотил крошечный гробик и похоронил сына под окном. Этот сын — я. Я невероятно благодарен отцу за то, что он дал мне кусочек плоти, и ещё — что позволил навсегда остаться рядом с семьёй. Я тихо и спокойно наблюдал за тем, как мои братья и сёстры живут, взрослеют, борются с трудностями, дерутся друг с дружкой. Я слышал, как каждый из них говорил, глядя на мой кусочек земли под окном: «Хорошо Восьмому, легче, спокойнее». Меня это ужасно тревожило: выходит, мне выпало больше спокойствия и счастья, чем каждому из них. Но я же не виноват, что судьба меня оделила, а их обделила. Когда я пристально наблюдал за домочадцами, меня частенько мучили угрызения совести. Когда им бывало особенно тяжело, мне хотелось встать из своей могилки, оставить это счастье и спокойствие, чтобы разделить с ними их горе. Но мне ни разу не хватило смелости. Я трепетал перед миром, в котором они жили. Я слабый человек и часто про себя прошу у них всех прощения: за свою слабость, за то, что в одиночестве наслаждаюсь спокойствием и уютом, которые должны были достаться и кому-то из них, за то, что так отрешённо, без единой слезинки смотрю на то, как они выбиваются из сил, как страдают, как скорбят.

На дворе был 1961 год. Оголодавшие дети сидели, вытянув тощие шейки, и молча глядели на родителей. И тогда родители приняли волевое решение — остановиться, оставить идею о десятерых детях, которую лелеяли с юности.