Пейзаж

Единственным человеком, который любил слушать отцовские рассказы о прошлом, была мать. Её память была куда лучше, чем у отца. Когда отец забывал даты, имена и названия мест, мать всегда ему подсказывала; если даже она забывала, то отец начинал мучительно вспоминать. Если ему не удавалось точно воспроизвести какую-то деталь, то отец не мог рассказывать дальше. В столь редком случае объявлялась амнистия, и ребят отпускали на свободу. Как-то раз отец целую неделю пытался сообразить, в какой именно день произошёл бой на пристани Сюйцзяпэн, о котором тогда гудела вся Ухань, — помнил только, что это был тридцать шестой год с основания Республики.[4] Когда даже спустя неделю ему не удалось вспомнить этот проклятый день, он успокоился на том, что сообщил, в каком сезоне это случилось, и вновь собрал своих слушателей, чтобы продолжить рассказ. Итак, была зима тридцать шестого года с основания Республики. Япошки только-только сбежали, железную дорогу Гуанчжоу-Ханькоу открыли снова, работы на пристани Сюйцзяпэн стало гораздо больше, так что можно было заработать кучу денег. Портовые царьки, почуяв наживу, стали зариться на соседние территории, начались подначки, дрались пару раз, но это ни к чему до поры до времени не приводило. Главарь банды Хунбан послал человека договориться с отцом. У отца давно уже кулаки чесались, и он не колеблясь согласился. Надо было проучить парней на пристани Сюйцзяпэн. Вставать пришлось аж в три часа ночи; когда отец плыл через реку, было ещё темным-темно, дул пронзительный ветер, а лицо занемело от холода. В чёрной куртке, лихо подпоясавшись, отец выглядел очень грозно. Перед тем, как сесть на паром, он выпил по меньшей мере восемь лянов водки, алкоголь разгонял кровь, тело словно горело, так что он был даже рад ветру, пронизывавшему до костей. Он смотрел на бескрайние воды Янцзы без тени страха, словно Наполеон перед сражением. В руке у него была тёмно-коричневая палка-коромысло, отполированная до блеска, — его любимое оружие для таких случаев. Он орудовал ею очень ловко, ничуть не хуже, считал он, чем великий Гуань-гун знаменитой алебардой «Синий Дракон».[5] Напарник отца, Сюн Цзиньгоу, сидел в каюте и дрожал как осиновый лист. Глядя на то, как трясутся от страха его ляжки, отец от хохота сам затрясся. «Эх ты, а ещё Медведь![6] Прям руки чешутся столкнуть тебя в реку, хоть бы рыбам на корм сгодился!». Паром рассекал грязнющие волны, река мелодично бурлила и булькала, в предрассветном сумраке всё это представлялось очень даже поэтичным. Сюн продолжал трястись. Как ни бранил, как ни стыдил его отец, тот никак не прекращал. Глядя на него, мужики рядом тоже хором принялись дрожать. У Сюна была старая слепая мать и три дочки, тоненькие и хрупкие, как тростиночки, жена скоро должна была родить четвёртую. Когда отец с товарищами пристали к другому берегу, ещё не рассвело. Они ловко спрыгнули с парома и быстро, почти без сопротивления заняли верхний, средний и нижний причалы Сюйцзяпэнской пристани. Парни они были крепкие, отчаянные, так что у противника сразу затряслись поджилки. А когда те увидели ещё и молодчиков из банды Немого с улицы Хуацинцзе, то чуть не обделались и бросились наутёк, проклиная на ходу батюшку с матушкой, что дали им всего две ноги.